Елена Асеева - За чертой

– Теперь ясно, почему последнее время такой сушняк стоял, а сейчас полил дождь, – произнес Жиган, все еще неотрывно глядя вдоль тропы по которой пришел юноша, очевидно, рассматривая стоявшую на ней пушку. – Все указывало на приход счастливчика. А теперь Даня поднимайся и пошли, а то неровен час придут очередные искатели приключений, или припрется кто-нибудь в поисках тебя, счастливчика… Так как должен тебя оповестить, что окончательно сдохнуть можно только в аду, когда тебе отрубят башку и конечности, как только, что сделал я с ковбоями…

И хотя до закутка, к которому вел Жиган, было рукой падать (так как здание3 поместилось, где-то сразу за центральной постройкой) Данька успел много, что услышать. Так, к примеру, он узнал, что сам Лёха жил в лихие девяностые и состоял в крупной свердловской группировке, будучи их лучшим киллером. Убивал он (со слов его же самого) не жалея, стрелял, душил, а если нужно было превращал тела в конструктор, пряча, таким образом, «концы в воде».

Из рассказа Жигана следовало, что к концу девяностых остатки свердловских, завоевав власть в Екатеринбурге (который он неизменно называл Свердловском), стали активно заниматься предпринимательской деятельностью, стремясь скрыть собственное прошлое. И Лёхе, даже, отошло несколько гостиниц в городе, да только пожить ему не удалось, по осени в собственной машине его взорвали. Попав в ад, Жиган какое-то время блуждал тут, ища выход, проход (как говорится хоть куда), но ничего такого не встретил. Впрочем, сошелся с местным жителем, который позднее погиб, передав ему функции ликвидатора.

– Палач, – как-то и вовсе словно выстрелив, назвал своего предшественника Жиган. – Так звали моего товарища. Он родился еще в девятнадцатом веке, попал в каторжную тюрьму в Сибири, а там его выбрали в палачи. Потому как он за побег был приговорен к телесным наказаниям. Не по собственному желанию, так сказать, избрал свой дальнейший, жизненный путь палача. Рассказывал он мне, вроде оправдываясь, что не пережил бы телесные наказания, потому и согласился стать палачом. И дальше добавлял, что в те времена, в России не только народ, но и сами преступники считали работу палача постыдной. А его самого – жестоким существом, предающим память рода. Так вроде палачи еще при жизни свою душу в ад отдавали.

Данила, слушая Жигана, да ступая рядом, смотрел лишь себе под ноги, ибо в этот момент они проходили то самое место ликвидации. И где бурые лоскутки мха и сизо-серую каменистую землю все еще покрывали кровавые лужицы, в которых плавали мельчайшие, белесые ошметки костей, да кусочков плоти. Здесь, прямо-таки, до рвотного рефлекса, невыносимо сильно воняло кровью, точно обработанной уксусом. И хотя Шнырь (как звали слугу Лёхи) все части тел ковбоев утопил в ближайшем окне, справа от тропы, как и сама вода в нем, так и почва рядом, продолжали являть то безумное, растекающееся кровавое изуверство. А потому парящая между небом и землей коричнево-свинцовая морока, густея с каждой секундой, вроде как перемешивалась с наблюдаемой алой поверхностью воды, легонечко покачивая на себе мельчайшие капли дождя, или только человеческой крови.

Жиган, пройдя мимо места ликвидации, резко остановился, тем сдерживая шаг и самого Даньки. Да ступив к краю тропинки, опустившись на присядки, сунул в воду топор вместе с древком, принявшись его в ней отмывать. Одновременно, ладонью левой руки он стал оттирать прицепившиеся кусочки плоти, крапинки костей и кровавые пятна от поверхности лезвия и топора.

– Говорил, что поначалу творил экзекуции с трудом, – вновь продолжил свой рассказ Лёха, а стоящий возле него парень, видел как под движением орудия и его рук, краснеет, ровно от стыда сама зеленая вода в озерце. – А после вроде как привык, стал даже получать удовольствие. Мастером он стал хорошим, пользовал людишек кнутом, плетью, палками, розгами, кошками, батогами, клеймил, истязал, вешал. А потом и сам удавился, вроде совесть его замучала… А, какая там совесть… Тут все без совести, чести, суки, урки, словом… Я то и сам сука, да, что теперь…

Жиган резко поднялся с корточек, вынув свой отмытый от изуверств топор из воды, да легонечко им затряс, таким образом, смахивая с древка оставшиеся капли. Оставляя в зеленой воде озера распространяющееся по ее поверхности кровавое пятно, чуть колеблющее плавающие поверх него такие же красные и более уплотненные кусочки плоти да костей.