Джеймс Герберт - Возвращение призраков

Задрав голову, Фелан посмотрел на высокие церковные своды. Образы и события проплывали перед ним, и он понял, что слишком во многое нужно вникнуть, слишком многое нужно осознать. Его виски пульсировали от усилий. Дело было не только в чтении и переводе слов, его шестое чувство зашло гораздо дальше, открыв ему запутанные сцены ужасных злодейств. Фелан уже жалел, что не уговорил исследователя остаться, потому что каждый вновь узнанный ужас вызывал у него страх и присутствие Эша могло бы укрепить его собственную решимость остаться в этом бессовестном месте.

Поколения Локвудов, видимо, чувствовали себя обязанными записывать все эти гнусности, добавляя их общую сумму к… к чему? Это было выше его понимания. Могла ли такая скрупулезная фиксация мерзостей иметь какую-либо цель или какие-либо последствия? Если только записи не служили руководством — а возможно, даже каким-то источником для извращенного вдохновения — последующим поколениям Локвудов.

Фелану вспомнился один трагический эпизод через двадцать с лишним лет после Гражданской войны, во времена великого пожара в Лондоне. Этот эпизод был описан, вероятно, одним из самых подлых предков Эдмунда Локвуда — Робертом Гаем Локвудом. В Лондоне царили насилие, проституция, преступность — и бубонная чума; и только огонь, пронесшийся по грязным улицам, избавил город от самовырождения. Воздаяние за все грехи — так говорил Локвуд своим последователям, — отмщение Всемогущего невеждам и больным, больным умом и несовершенным телом. Неправедность души сама проявляется в нездоровье и физической ущербности, объявлял этот набожный лицемер, и огонь и чума придут в Слит, если здешние люди не очистятся от разврата.

Какая гнусная хитрость! Какое вероломное искажение! Он вел свои доверчивые когорты к избавлению от всего «нехорошего» в деревне и окрестностях, призывая устроить так называемую «ночь очищения». Больные дети, дети, покалеченные в несчастных случаях или с врожденными недостатками, неполноценные умственно — эти несчастные, которые могли быть обязаны своим несчастьем именно слитским бесчинствам и извращениям, — их выволокли из домов, вытащили из постелей, вырвали из семей. А тех отцов и матерей, кто нашел в себе мужество сопротивляться, избили и заставили подчиниться. Их привели или приволокли к черной яме в центре деревни — к неестественно глубокому пруду. И там утопили. Дети отчаянно цеплялись за берег, но их жалобные крики останавливали ударами дубиной по губам.

Фелан вслух застонал, представив это зрелище. Он сбросил дневник с коленей, и несшитые листы рассыпались по каменному полу, где ирландец раньше нашел их. Он опустился на колени, не в состоянии продолжать чтение, и вознес молитву как за невинно убиенных, так и за будущее самого Слита.

В конце концов, когда образ кричащих детей и подростков, исчезающих под неспокойными черными водами, поблек, когда перед глазами потускнело зрелище того, как ручонки хватали ночной воздух, прежде чем погрузиться и скрыться из виду, — когда эту ужасную картину удалось отодвинуть в глубь сознания, Фелан снова занял место на стульчике в приделе.

Ужасы еще не прошли и не пройдут, пока он не покончит с чтением дневника Локвудов, но он ожесточил сердце ко всему, что бы ни таилось в этих нечестивых страницах. К счастью, под управлением последующих Локвудов Слит вроде бы получил период нормальной жизни — или только создавалось такое впечатление? В течение следующих, более цивилизованных, лет зло или подавлялось, или хорошо скрывалось, и записи были похожи на любые другие хроники подобного рода, какие можно найти в старых церковных сундуках в этих краях: приходские переписи, крещения, свадьбы, смерти — обычные вещи для таких патриархальных деревень.

И все же… И все же, вчитываясь в поблекшие тексты, Фелан не мог избавиться от странного чувства Какими бы обычными, какими бы мирскими ни казались документы, под его взглядом в них словно проявлялись темные оттенки. Он гадал, не собственные ли его мысли и воображение оставались под впечатлением предыдущих открытий, и, по правде говоря, не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Он измучился, ему было плохо, и его особые способности, его шестое чувство, ослабли. Но внутренний холод, охвативший его во время поисков, сжал, душу Фелана еще сильнее, когда тот коснулся дневников и записей, относящихся к длительному периоду восемнадцатого века.

Эти записи хранились в полном порядке и были сделаны аккуратным, чуть ли не каллиграфическим почерком. Однако вскоре ирландец заметил, что смысл в этих более поздних записях так же ускользал, был таким же уклончивым, как и в дневниках прежних Локвудов. Себастьян Локвуд был скуарсоном Слита, то есть одновременно духовным и светским правителем, и держал прихожан в железном кулаке, а также, подобно своим предшественникам, казалось, испытывал особый восторг, перечисляя все наказания, назначенные ослушникам или тем, кто вызвал его неудовольствие. В одном случае ранним утром в господских землях поймали двух браконьеров; Локвуд избил их и спустил на них собак. Несчастные были разорваны сворой на куски, а Локвуд с приятелями наблюдал и делал ставки, кто из браконьеров упадет первым. Довольно бессердечно со стороны так называемого священнослужителя, но еще более неуместным было упоение, с которым он это описывал. «Собаки нажрались до отвала , — сообщалось в дневнике, — им понравилась человечина».