Анна Абаимова - Папа, куклу звали Джульеттой

Заглядываю в его комнату и рассматриваю всё это задумчиво, потому что никогда здесь не была и не видела, как на самом деле аккуратно он всё там расположил. Смотрю на фотографию его матери в рамочке и мне почему-то неприятно видеть это лицо – мне кажется, что на этом слегка мутноватом снимке, сделанном небрежно и скорее всего каким-то неловким любителем, женщина эта тоже пьяная. Однако рамочка дорогая и модная. Видимо папа мой купил её совсем недавно. Мама моя идёт за ним в его комнату и ждёт разъяснений. Я стою рядом с ней. Но он молчит, даёт понять, что его жизнь – не наше дело. Тогда мы выходим.

– Он мне всегда бы чужим человеком, – говорит она, как будто пытаясь объяснить мне что-то.

Я это хорошо понимаю. Но ещё понимаю, что мне он не чужой – родная кровь. На стоянке однако он больше не работает, нашёл новое место – в самом деле для души.

В доме культуры кипит иная, чем во всём мире, жизнь. Иная, потому что здесь больше тщеславия, амбиций, и как следствие всего этого – отчаяния. Здание старой постройки внешне вполне походит на дворец – такой величественный, белый и роскошный, с широкими ступенями вверх. Перед ними целая площадь, выложенная большими бетонными плитами. Ещё здесь яркие клумбы и фонтаны. Но это летом. Хотя летом мало кто приходит сюда – только одни сотрудники. В студиях не занимаются, и заезжих гастролёров не бывает. Зато летом здесь празднуют день металлургов – самый главный после дня города праздник. А может даже и равнозначный дню города, потому что больше половины жителей здесь – металлурги.

На квадратах бетона после дня защиты детей всегда остаются сделанные мелом детские рисунки – прямо как эхо прошлой эпохи. Однако эпоха другая, а рисунки похожие – странно. Здесь же – современные батуты и надувные горки, но желающих покататься нет совсем. Двое мужчин, явно сотрудники дома культуры, вытряхивают в большой пакет мусор из маленьких уличных урн. Ворчат. Каждое движение их какое-то ленивое и нарочито медленное – будто всю смену заняться им совсем нечем и они хотя бы таким образом пытаются изображать работу.

– А что, театральная студия у нас до сих пор занимается? – спрашивает вдруг один из них другого, поднимает голову и всматривается в сторону остановки транспорта.

Второй беспокойно озирается и теперь уже торопится расправиться с мусором.

– Ладно, вроде всё сделали, – резко в конце концов говорит он. – Пойду я, у меня ещё работа есть.

Работы на самом деле конечно нет. Просто он не хочет встречаться с дочерью – знает, она тоже репетирует этот спектакль. А вот с Ларисой, которая у них преподаватель, увидеться очень даже хочет. Потому прямиком теперь направляется в свой кабинет, который располагается как раз за кулисами сцены.

С этой сотрудницей флиртует он давненько, но она злится, когда он подкарауливает её где-нибудь, поэтому лучшим местом засады считает кабинет. Она всё равно рано или поздно туда заглянет. Ведь сейчас каждое занятие проходит на сцене – другие студии разошлись отдыхать до осени и здесь всегда свободно.

– Аким Аркадьевич, – окликает кто-то торопившегося и он раздражённо ищет по сторонам крикуна.

Совсем не хочется именно сейчас получить какое-нибудь новое поручение.

Кричит директор и голос её звучит так неузнаваемо, потому что она простужена. Здесь вообще простывают все очень часто – зимой дом культуры отапливается едва-едва, а лето в этих краях никогда не балует южным теплом.

– Пора писать заявление на отпуск, – говорит директор.

– Я до дня металлургов, – отвечает Аким Аркадьевич.

– Вместе с Ларисой?

– Кто же ей будет помогать…

Директор улыбается и кивает – не вдаваясь в подробности, она поощряет любую дружбу в коллективе.

Аким Аркадьевич теперь остается у себя в кабинете один.

Своё имя, так солидно приправленное ещё и отчеством, вот именно сейчас, на старости лет, особенно ласкает ему слух. Свою рабочую карьеру он начинал вот так же в доме культуры, только совсем другом, стареньком и деревянном, который давным-давно снесли. После тянулась череда долгих лет в заводских цехах… Теперь он умилялся и радовался такому вот неожиданному повороту судьбы, которая на старости лет, в завершение его трудовой деятельности, снова привела в мир культуры. Или не совсем культуры, а если так можно выразиться – культурных грёз, потому что все здесь рвались к каким-то особенным, понятным только одним им высотам, но высоты эти всегда ограничивались рамками городской среды.