Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым

Дверь соседней комнаты открылась и закрылась.

Пространство было узким и тускло освещенным, по стенам шли старые серые трубы. Местами они были обернуты мохнатым утеплителем и обмотаны изолентой, такой старой, что она высохла и начала отваливаться.

Стены, между которыми протискивалась Стефани, были из гипсокартона. На них были написаны мелом какие-то слова. Стефани прочитала: «Миша – шалава», и поспешила по туннелю вслед за мачехой. Вэл обернулась и сказала:

– Не отставай. Я и так из-за тебя опаздываю!

Стефани обнаружила, что снова стала девочкой, и на ней одежда, знакомая по выцветшим фотографиям в семейных альбомах: фотографиям, сделанным в основном в то несчастливое время, когда нежеланная мачеха впервые появилась в ее юной жизни. В то время Вэл была вся улыбки и выкрашенные красным волосы в тон оправе очков, так же она выглядела и сейчас. И, несмотря на свой рост, Вэл без проблем продвигалась по узкому проходу.

Стефани беспокоилась, что мачеха уходит слишком далеко. Ее собственное стеганое пальтишко постоянно за что-то цеплялось – за доски, за кронштейны для труб.

Вэл исчезла за углом в конце узкого прохода.

Стефани повернулась боком, чтобы дойти до конца. За поворотом был спуск вниз, в темноту. Пространство между стенами здесь было таким же узким, как раньше, но в темноте Стефани больше не видела и не слышала мачеху.

У нее не было времени задуматься над исчезновением Вэл, потому что ноги ее поскользнулись на спуске, а руки ударились о стены, которые теперь были сделаны из оцинкованного металла и не давали никакой опоры. Ее сфинктер защекотало, а ноги все быстрее и быстрее скользили по металлическому полу. Она подумала, не стоит ли ей сесть, пока она не упала.

Стефани въехала в комнату с темными, коричневыми с оранжевым обоями, большим велюровым диваном в цветочек и двумя такими же креслами. Светильники были сделаны в форме перламутровых стеклянных чаш. На круглом кофейном столике лежала стопка журналов. Верхний назывался «Фиеста»; женщина на обложке, ярко накрашенная и с пышными волосами, сосала палец. Стефани отвернулась.

Ее мачеха стояла у окна и разговаривала сама с собой, закрыв лицо руками.

– Где папа? – спросила Стефани.

За спиной у нее открылась дверь. В комнату вошел пожилой мужчина. Он был одет в черный костюм-тройку, у него было вытянутое бледное лицо и почти черные глаза. Он принес большой деревянный ящик и положил его поверх журналов. Передняя часть ящика была закрыта фиолетовым бархатным занавесом, как будто это была миниатюрная сцена.

Ящик Стефани не понравился. От него пахло музеем, куда она как-то раз ходила с папой; в музее была длинная комната с кусочками людей в тряпках; останки были втиснуты в деревянные коробки, похожие на каноэ.

Вдалеке прозвенел дверной звонок; такой был в доме ее семьи, когда Стефани была ребенком. До этого момента она ни разу о нем не вспоминала.

– Они здесь, – сказал мужчина в черном костюме и вышел.

Когда Стефани обернулась, ее мачехи уже не было в комнате, которая теперь была полностью черной и освещалась рядом свечек, выставленных на серванте из темного дерева. Окно закрывала черная штора. Изменилась даже мебель. Появились длинный обеденный стол с резными ножками и четыре стула.

Стефани не могла разглядеть в темноте собственных ног; она побежала через комнату к двери, которую мужчина оставил открытой. Пока она бежала, свечи на серванте гасли одна за другой, пока ей не почудилось, что она убегает от пустоты, нараставшей у нее за спиной, как холодная волна.

Она ворвалась в другую комнату: розовую спальню с постельным бельем в цветочках, розовыми занавесками и большими розами на обоях. На единственном окне колыхался тюль. Ковер под ногами был густым, со свежим запахом чистящего средства.

По ту сторону кровати она слышала шуршание пленки, словно кто-то, стоя на четвереньках, копошился в коробке, полной полиэтилена.

Она сказала:

– Я хочу уйти. Вы позовете моего папу?

Какая-то женщина поднялась с пола возле кровати и сказала:

– Который час?

Ее укрывал едва прозрачный кусок полиэтилена. Там, где ее голые груди и бедра прижимались к пленке, кожа женщины была коричневатой, испещренной пигментными пятнами. Волос на голове у нее не было.

Стефани села на кровати и резко втянула воздух, потом начала задыхаться и поняла, что затаила во сне дыхание.

Женщина в пленке превратилась в силуэт на фоне плотных черных штор, как послеобраз, исчезающий с ее сетчатки. Четкость и резкость зеркального шкафа, мебели и светильников причиняли боль ее распахнутым глазам.