Кирилл Шабанов - Кернунн

Он бросил консервную банку в развалившуюся от дождя переполненную мусором картонную коробку, и, кряхтя, поднялся, опираясь рукой на ступеньки. И вдруг понял, что не давало ему покоя все это время. Собаки. Их не было.

Они всегда встречали Центнера, встающего с рассветом, прибегая заблаговременно, чтобы выпросить что-нибудь во время завтрака. Он по обыкновению недовольно ворчал на них, изредка кидая суровые взгляды, а затем, нахмурившись и словно переступив через гордость, нехотя бросал облепившим его собакам немного еды, буркнув для порядка себе под нос.

Животные никогда не покидали лагеря, лес, который должен был пробуждать в них древний инстинкт, безнадежно проигрывал маленькому кусочку цивилизации, способному обеспечить сытным обедом. Центнер попытался вспомнить, случалось ли такое раньше, но не смог. Он никогда особо не любил собак, клянчивших у него еду. Но отчего-то происходящее казалось каким-то неправильным.

Он обошел лесопилку, но не встретил ни одно из пропавших животных. Центнер окинул молчаливый лес долгим взглядом из-под кустистых бровей и набрал в грудь побольше воздуха…

Сон был нарушен, и вскоре все повылезали из своих ночлежек, попутно матеря старика, но тот на каждое слово отвечал втрое больше. Поняв, что дело это бесполезное, а утро уже безнадежно испорчено, большинство махнули рукой, про себя послав его куда подальше. Несколько человек лениво присоединилось к поискам – пару раз обошли лесопилку, зевая и потирая глаза.

Нельзя сказать, что они так уж беспокоились за собак. После бесконечной череды рабочих дней они не знали, чем занять внезапно появившееся время. Радиосвязь, не говоря уже о мобильной, отсутствовала напрочь. Кроме затертой колоды карт и старых газет из «большого мира» у них ничего и не было. Будни здесь не предполагали праздности.

– Сколько можно, – глядя на старого толстяка, выкрикивающего клички собак, Рыжий сплюнул, стряхнул пепел с размокшей сигареты и вновь затянулся, прислонившись спиной к вагончику. – Это же звери. Захотят жрать – сами прибегут.

– Мы в ответе за тех, кого приручили, – медленно протянул Флойд, нарезая яблоко складным ножом. Он сидел на перевернутом ящике, изредка отмахиваясь от привлеченной сладким запахом осы.

– Это Шекспир? – Не поворачивая головы, спросил Рыжий.

– Ницше, – Флойд не был до конца уверен, но как он считал, проявлять эрудированность никогда не бывает лишним, главное – говорить уверенно.

Ветер играл целлофановым пакетом, запутавшимся в сложном переплетении проводов. Флойд смотрел поверх вытоптанной земли с глубокими колеями от колес машин, забирающих материал, не замечая валяющихся пачек из-под сигарет и смятых пивных банок, пустых канистр и фантиков от ужасных мятных леденцов Центнера. Он смотрел на лес, который невозмутимо покачивал ветвями, безразличный к кричащему перед ним толстяку.

Флойд никогда не ходил на охоту. Единственный не ходил в лес. Остальных манил полумрак листвы, вызывая азарт преследования. «Вот, где настоящая жизнь», – кричали они. Но ему лес всегда казался чуждым. Да, безусловно, наполненным жизнью, но закрытым для человека. Как океанское дно, например. Не то, чтобы он боялся, просто чувствовал себя не приспособленным к этой среде. Как предки млекопитающих покинули темную бездну морей, так и предки людей бежали из лесов тысячи лет назад. Наверно, кого-то лес мог принять обратно, как море приняло китов и дельфинов. Но для большинства дорога была закрыта.

Редко кому удавалось долго переносить его вечный шепот и тревожный скрип деревьев. В основном этой странной способностью обладали отколовшиеся от социума, не принятые миром люди, вроде тех, среди которых оказался Флойд. Но даже они, чувствующие свое единение с природой и ничуть не смущаемые жизнью в диких условиях с минимальным комфортом, почти никогда не ходили в лес поодиночке и всегда возвращались до темноты. Флойд называл это плаванием у побережья. А там, «за буйками», раскинулся открытый лес. Безграничный и бездонный. Древний. Помнящий человека еще полуразумным дитем, завернутым в шкуры и жмущимся к костру.

Флойд слышал тревожные ночные звуки, ворочаясь во сне, но ничего не мог вспомнить наутро. Хоть и не было явной угрозы, опасности, исходившей от безмолвной стены деревьев, он чувствовал какое-то отторжение, неприятие внутри себя. Лес нависал над ним, действуя на бессознательную часть, на инстинкты, заставляя глубже кутаться в одеяло.