Стивен Джонс - Только хорошие индейцы

– Какого черта? – крикнул ему Касс. – Мое ружье не в таком плохом состоянии, парень.

Он рассмеялся, снова нагнулся над крупной самкой вапити, которую считал своей добычей, а Льюис сидел, вытянув правую ногу в снег, шарил в карманах в поисках еще одного патрона и молился, чтобы он нашелся.

Он нашел его, вставил в патронник, передернул затвор, чтобы убедиться, что пуля сидит правильно. На этот раз, не переставая разговаривать с молодой самкой, обещая ей, что использует каждый ее кусочек, если она только умрет, пожалуйста, он приставил ствол прямо к ее морде, так, чтобы пуля вышла из нижней части ее черепа сзади и вошла в спину, куда уже попал один выстрел.

Ее желтый глаз все еще смотрел на него, а правый глаз, с безумно расширенным зрачком, уставился непонятно куда, в такое место, которое он не мог увидеть, не обернувшись.

– Вот куда я приставил ствол на этот раз, – говорит Льюис Шейни. – Я считал… не знаю. Та первая пуля, наверное, скользнула по черепу и отскочила. Рана выглядела хуже, чем была на самом деле. Поэтому на этот раз я не хотел дать ей шанса отскочить. Я хотел выстрелить ей прямо… в глаз.

Шейни не моргает.

– Решила быть крутой, да? – сказал тогда Льюис, у него задрожала нижняя губа, а потом он спустил курок.

Ружье Касса вырвалось из его руки, и молодая самка опять упала, а он все повторял про себя, говорил себе, несмотря на то что был индейцем, таким великим прирожденным охотником, он повторял себе, чтобы все уладить, чтобы он смог пережить следующую минуту, и следующий час, что застрелить ее – это все равно что пустить пулю в тюк сена, все равно что срезать травинку на поле или наступить ногой на кузнечика. Молодая вапити даже не понимала, что происходит, ведь животные не сознают этого так, как люди.

– Ты в это тоже верил? – спрашивает Шейни.

– Десять лет, – отвечает Льюис. – Пока не увидел ее снова, прямо вон там.

– По-прежнему мертвую? – спрашивает Шейни, она теперь сидит на второй ступеньке лестницы, положив ладонь на его колено в трениках, и так она сидит, и так сидит Льюис, когда в дом входит Пита.

Когда «Грозовой экспресс» проносится мимо их дома в 02:12 ночи, полусонный мозг Льюиса превращает грохот его колес в топот копыт, которые все быстрее и быстрее мчатся взад и вперед по болоту, пока он резко не просыпается от… чего?

Внезапно в его голове возникает мысль, что поезд отбросил один из тех серых камней прямо в забор, вышиб еще одну рейку, и она вращается на поперечине, как в мультике, но это был совсем не поезд, это была… цепочка? Он садится, когда это слово соединяется с тем, что находится прямо под спальней: с гаражом. Разбудивший его звук издала цепочка на двери гаража, скользящая по длинной смазанной направляющей, и маленький моторчик, со скрежетом поднимающий дверь на каких-то два фута ниже кровати.

И подняться она могла только в том случае, если кто-то нажал на кнопку. И Питы нет на ее стороне кровати?

Льюис сидит, спустив ноги на коврик, пытаясь заставить работать затуманенную голову. Восстановив в достаточной степени равновесие, он натягивает те самые бесполезные треники, на ощупь пробирается через спальню и, спотыкаясь, спускается вниз по лестнице, той самой, на которой Пита застала их с Шейни. Они ничего не делали, но какая разница? Льюис позаботился о том, чтобы Шейни ушла с охапкой книг, целой серией, чтобы доказать Пите, что именно за ними она приходила, но пока он их собирал, он чувствовал, что слишком усердствует с этим доказательством, будто пытается спрятать труп на газоне, прикрывая его восемью другими трупами.

И Пита купилась на это, вот ведь в чем дело. На секунду все могло пойти по-другому, несомненно, но этого не случилось, как она позже ему сказала, из-за его глаз. Дело было не в том, что Льюис сидел там, на лестнице, это не главное.

Льюис все равно понимает, что Пите было бы не так больно, даже если бы Шейни на ее глазах натягивала бы джинсы. Но ведь Льюис рассказал другой женщине нечто настолько интимное, настолько личное, настолько тайное. И то, что он рассказал о той самке вапити индейской женщине, которой Пита никогда не могла стать, как бы быстро она ни бегала, как бы высоко ни прыгала, – именно это, возможно, стало последней раной. Во всяком случае, самой глубокой. Наверное, она до сих пор страдает от этой боли.

В четверг, хоть они с Питой почти не виделись, она была приветливой, но не совсем похожей на себя. Она не то чтобы не хотела разговаривать, скорее ей нечего было сказать. И это было намного хуже.