Елена Усачева - Большая книга ужасов – 81

Я протягиваю руку и тащу из дверцы ржавую консервную банку, служившую поилкой. Я уже не я, а тот, хозяин тетради. Я вижу тонкую руку с обкусанными ногтями и слышу мальчишеский голос:

– Опять опилок накидали. Свиньи вы, а не кролики!

Под ногами шуршит сено, мы выходим на свет и пару секунд жмуримся от солнца. Выплескиваем грязную воду из поилки на землю прямо у сарая, где уже нарисовалась черноватая лужа. Петух поет… В паре метров от нас – навес с дровами, чуть дальше – дом, низкий, дощатый с белыми занавесками. Сероватый штакетник огораживает двор, под ним пробиваются ростки молодой крапивы. Грязно. Весна.

Я наполняю поилку из бочки с дождевой водой и слышу, как за забором свистят. Знаю, что мне. Знаю – и не оборачиваюсь. Вжимаю голову в плечи и бегу обратно в сарай. Здесь не достанут. Здесь темно.

Затемнение, как в фильмах, длилось не больше секунды, а потом вспыхнул следующий кадр: коридор, длинный, широкий, вроде школьного. Я лежу на полу, натертом рыжей мастикой, и смотрю на облупившуюся краску на плинтусе. Кажется, меня бьют. И еще плохо вижу. Очки. Надо найти очки. Я шарю по полу и натыкаюсь на осколок. Не больно. Боль в воспоминаниях – уже не боль. Больно, когда я слышу мальчишеский хохот над самым ухом:

– Антенне очки разбили!

– Атас, директор! – И дружный топот по коридору.

Я поспешно встаю, так и не найдя проклятые очки. Судя по росту, я уже не ребенок. Или просто высокий… Ну да, Антенна же. По коридору ко мне приближается пятно в костюме – директор. Он ниже меня ростом. Он называет меня по имени-отчеству и что-то говорит, а в голове у меня одно: я преподаватель и меня поколотили школьники! Я плачу. Или просто плохо вижу и перед глазами все расплывается. Мимо пробегают пятна в темных костюмах и красных пионерских галстуках. Это ж какой год?

Картинка уплыла: мой абонент не стал вспоминать, что было дальше. Ну да, я бы тоже не стала.

…И все-таки мне сегодня повезло! Такое, как мне показал неизвестный Антенна, увидишь не каждый день. Похоже, какой-то старичок на лавочке вспоминал юность. Или даже перечитывал старый дневник – тетрадь же откуда-то взялась?

За такие подробные воспоминания хотелось поблагодарить: мне редко перепадает что-то интереснее списка покупок. Я послала старичку Антенне изображение заката над морем и пожелала удачи. Надеюсь, у него уже все наладилось.

Я сидела на подоконнике в комнате деда. На улице давно стемнело, и слепая створка окна, забитая фанерой еще с лета, выглядела светлее соседней, что со стеклом. В комнате из-за этой забитой створки всегда полумрак, и дед даже днем читает при свете ночника. И не сразу замечает, когда уже темно. От окна дуло. От этого шевелилась прилипшая к тумбочке волосина в засохшей капле сладкого чая.

Дед читал свои любимые мифы (подозреваю, что по десятому разу), завернувшись до ушей в плед. Он сидел на диване, опершись на стену, и его силуэт четко совпадал с пятном на обоях, протертом за годы такого сидения над книгой. По-моему, это уныло: много лет сидеть в одной и той же позе, как памятник, чтобы протереть на обоях пятно. Я думаю, дед, прежде чем сесть, к нему еще и примеряется, чтобы совпадать идеально. Вру. Паясничаю. Просто уже темно, а дед как будто не замечает. Бесит. Не люблю волноваться одна, от этого чувствуешь себя параноиком.

Из-за облаков торчала полная луна и кое-как освещала ветку дерева напротив окна. Ниже темно. Фонарь у подъезда я тюкнула еще засветло: не хочу, чтобы соседи увидели меня красивую. Конечно, получила по шее от деда за вандализм, но с тем же успехом можно наказывать кошку за то, что она не любит купаться. Дед, конечно, это понимает, но препод в нем сильнее зверя, отсюда все наши проблемы.

Дед шумно перевернул страницу, когда я почувствовала знакомую ломоту в костях. К некоторым вещам невозможно привыкнуть, как ни хорохорься. Я потерла ладони друг о друга, чтобы еще пару секунд чувствовать себя человеком. А ломота становилась все сильнее.

Больно. Все-таки это больно. Не так, чтобы визжать и корчиться, как в кино, но хватает. Ломило суставы, кости и даже где-то в животе, где костей-то нет. Кто носил брекеты или аппарат Илизарова, может в какой-то мере это представить. Кажется, у меня на каждой косточке по такому аппарату.

А дед просто отложил книжку, чуть дернул бровями, будто поморщившись от короткой боли, а сам так и остался полулежать на диване, почти не шевелясь. Когда смотришь на него – легче. Может, с годами оно как-то и правда легче становится?