Владимир Кремин - Седовая падь

От мужа своего, Терентия Захаровича, добра старуха Чиничиха с молодости своей не знала. Все то он; то пьян, то буян. Колотил ее и по делу, и без дела; почитай от побоев и не просыхала. Ненавидела его – ирода, всем сердцем. И даже отвела от себя; дочь от другого нажила, дабы кровинки его на этом свете не осталось. Вот с таким сокрытым, грехом, да потаенной ненавистью и жила с ним. А дочь свою любила безмерно. Чиничиха, в ту пору, и знать не знала, какими делами промышлял ее покойный муженек. И не узнала бы до сих пор, если бы не внук Петр, который жив оказался…

А пока только письмо и пришло в дом ее дочери. Неведомо откуда и от кого? Все сургучными штампами, да печатями скреплено. И, лишь засветив одинокую свечу, Агриппина с трясущимися руками, вскрыла столь загадочное писание.

Она недоверчиво, еще разок, бегло взглянула на адрес: не ошибка ли почтальонши. На конверте значилось ее имя и отчетливо, как по батюшке – Терентьевна. Да и фамилия была абсолютно верно прописана. В селе двойников не проживало, кроме родительницы. Не стерпев, вскрыла наконец-то послание. На нем хоть и значился обратный адрес, да стояли лишь цифры, да инициалы писавшего его, однако же адресату этот факт абсолютно ничего не прояснял.

Письмо было написано мелким почерком, с обоих сторон листа. Поглядела Агриппина на приписку в конце; так и ахнула! Одно лишь имя – Петр, которым было все изложено и подписано, враз подкосило ее слабые, исхоженные ноги и чуть было не лишило рассудка. Уронив обессиленное тело на табурет, она с трепетом и волнением приблизила к себе письмо, потянула его запах, прижала к лицу. Оно было от сына. Он никогда в жизни ей не писал. Уж почитай четверть века минуло. Убитым его считала. Наверняка так уж и должно было тогда статься. Ведь за убийство его милиция забрала; родного деда, внучек, что называется, в преисподнюю спровадил, а вот что, про что, ни Агриппина, ни мать ее, ведать не ведали.

На суде, тогда, так толком и установлено не было; за что Петр в тайге, человека жизни лишил, хотя тот и отрицал все. Фактов свидетельствующих об убийстве, улик и вещественных доказательств было мало на суде предъявлено. А вот алиби Петр, все же, не сумел себе обеспечить. Свидетельские показания сыграли тогда роковую роль. Районный суд вынес решение – виновен. Так вот, после всех разборок ему «вышку», как в простонародье говорят, и приписали. Увели из зала суда; более мать не видела и не знала ничего о своем сыне.

Выплакала тогда Агриппина всю свою материнскую душу, еще более с колдовством, да ведовством сблизилась, дабы от злых людских глаз подальше. Нет, поддержки она тогда от людей не искала, напротив; возненавидела их еще пуще, за сына единственного, загубленного по их воле. А ведь Петру и было в ту пору всего-то двадцать пять годочков. В самый раз доброй девкой обзавестись, да радовать внучатами мать старуху. Ан нет! Народ по своему рассудил. Да коли бы уж посадили годков на десять и то, не та в душе печаль, не та боль в сердце, а так ведь напрочь, под корни подрезали. Как она, то трудное время, вынесла; одной матушке и ведомо, все в тумане… Родительница выходила; на ноги поставила, то ли силы свои в нее вкрапила, то ли еще что вложила в душу, почитай уж бездыханную.

Время шло, а глухая, безысходная тоска по сыну осталась, все же, где-то в глубине занозой сидеть. И это письмо, что держала она сейчас в трясущихся руках, обдавало ее ощутимым внутренним жаром, жгло огнем, словно что порвало в тайниках сердца и вынесло горячим потоком по крови, донеся до каждого чувственного уголка ее старого тела, радостную и счастливую весточку – ее сын жив…

Едва сняв с себя глубокое оцепенение и, отняв наконец, столь желанные бумаги от ветхой, плоской груди, Агриппина, буквально вцепилась глазами в строки написанного:

«Здорова ли будешь, дорогая Мамаша? – так, по родному, приветственно и спокойно, словно за эти долгие двадцать пять лет и не произошло в жизни ничего значимого, начиналось его повествование. – Привет тебе от сына Петра, коли жива, здорова будешь, а коли нет, то видать и не судьба нам свидеться на этом свете. Ну а на том нас и так сведут, не обойдут за грехи наши. Это уж так поверь… Только вот пишу я вовсе не для того, что бы тебе в них исповедоваться. Как уж я жив остался, то особый разговор. После, коли увидеться доведется, то и расскажу все, как и что со мной проделывали. А сейчас хочу, Мамаша, тебе самое главное разъяснить. Не стал бы этого делать; грех на мне все одно останется, да только не этого я боюсь и не расплата меня страшит, а вот уж так вышло, что деваться мне некуда. А коли в душе, что на меня держишь; ведь не давал о себе знать всю жизнь почитай, то уж не гневайся – не на мне одном за то вина. Сама должна понимать: кем и в качестве кого меня забрали, и где содержали все это время. Ни пожрать, ни поспать, ни отдышаться. Одно слово – «каторга». Били, убивали – все было… А вообще то срок мой, Мамаша, уж почитай истек в полной мере. Так что по осени вернусь, коли дождешься. Однако вот только одна оказия вышла.