Брэм Стокер - Логово белого червя

— Боже! Если бы ты это только видел!

Слова застряли у меня в горле. Я мог только безмолвно ждать, пока торопливый шепот не прозвучал снова:

— Картер! Это ужасно… чудовищно… невероятно!

В этот раз голос не подвел меня, и я обрушил в микрофон лавину возбужденных вопросов, повторяя раз за разом: «Уоррен! Что это? Что?».

Теперь голос моего друга, охрипший от страха, был окрашен отчаянием.

— Я не могу описать, Картер! Это слишком немыслимо… я не осмелюсь… это нельзя знать живым… Боже всевышний! Я и не думал об этом!

И снова — тишина, и только мои вопросы сливаются в неразборчивый, дрожащий поток. И напряженный, сдавленный голос Уоррена:

— Картер! Во имя всего святого, задвинь плиту на место и беги отсюда, если можешь! Скорей! Все бросай и уходи — это твой единственный шанс! Делай, как я сказал, и не проси объяснять!

Я слышал его и все же продолжал повторять свои нелепые вопросы.

Вокруг меня лежали тени и тьма и могилы, подо мною — некая угроза, непредставимая человеческому воображению. Но мой друг был в большей опасности, чем я, и страх боролся во мне с обидою: как он мог подумать, будто я брошу его в подобных обстоятельствах?

Телефон снова защелкал, и до меня донесся жалобный вскрик:

— Уматывай! Ради бога, задвинь плиту и уматывай, Картер!

Что-то в мальчишеском жаргоне моего товарища стронуло меня с места.

— Уоррен, держись! Я иду! — уверенно крикнул я в микрофон.

Но при этих словах голос моего собеседника прозвучал воплем предельного отчаяния:

— Нет! Ты не понимаешь! Слишком поздно — и я виноват сам! Задвинь плиту и беги! Теперь мне уже никто не поможет! — И снова голос его изменился, прозвучав мягче, как бы примиряясь с ужасной судьбой, и все же он звенел тревогою за меня: — Скорей, пока не поздно!

Я пытался не слушать, пытался преодолеть овладевший мною ступор, исполнить свое обещание ринуться другу на помощь… но следующие его слова застали меня еще в объятьях парализующего ужаса:

— Картер, торопись! Все бесполезно… уходи… лучше одному, чем двоим… плита…

Пауза, и снова щелчки, и тихий голос Уоррена:

— Почти кончено… не тяни… завали эту проклятую лестницу и беги… не теряй времени… прощай, Картер… прощай навеки.

И тогда шепоток моего друга перешел в крик, в вопль, исполненный векового ужаса:

— Проклятые твари — их легионы! Боже! Беги! Беги! БЕГИ!

И тишина. Не знаю, сколько нескончаемых эпох я сидел в оцепенении, сжимая телефонную трубку, и шепча, и бормоча, и взывая, и плача. Снова и снова я повторял, тихо и громко, и разборчиво, и неясно: «Уоррен! Уоррен! Ответь мне! Там ли ты?».

И тогда пришел черед венцу ужасов той ужасной ночи — невероятному, немыслимому, почти неименуемому. Я уже сказал, что после того, как Уоррен прокричал из глубин свое последнее предупреждение, прошли словно бы годы, и только мои всхлипы прерывали жуткое молчание. Но затем в трубке опять раздались щелчки. Я напряг слух и снова окликнул: «Уоррен, ты там?» — чтобы в ответ услыхать то, что помрачило мой рассудок. Я не стану пытаться, господа, объяснить происхождение этого голоса, равно как не осмелюсь описать его в деталях, ибо первые же слова лишили меня сознания и вызвали провал в памяти, стерший из нее все до того момента, как я очнулся в лечебнице. Сказать ли мне, что голос этот был низким; гулким; тягучим; отдаленным; нечеловеческим; неестественным; призрачным? Что мне сказать? Этим завершаются мои воспоминания, и завершается мой рассказ — тем мигом, когда я услыхал этот голос; услыхал, сидя в оцепенении на забытом кладбище в лощине, среди просевших могил и обвалившихся памятников, гниющего бурьяна и болотных испарений; услыхал голос из самых глубин несвятой гробницы, и узрел танец бесформенных, смертоядных теней пд проклятой луной.

И этот голос сказал:

— Глупец! Уоррен МЕРТВ!

Яворицкий портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана. Сосредоточенное выражение лица портного никого не могло ввести в заблуждение, тем более его жену Хаву.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись в том, что работа находится в первоначальном состоянии. — Чем глазеть в окно, лучше бы заказ закончил, ведь дома ни гроша нет! Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Хава была не злой, но очень крикливой женщиной. Портной снисходительно относился к ее упрекам. Он справедливо считал испортившийся характер жены отсутствием у них детей.