Алма Катсу - Голод

Повернувшись к зеркалу, Стэнтон приставил лезвие к шее под подбородком и вспомнил одну из любимых присказок деда: «Злодей да хитрец, подобно Люциферу, прячется за бородой». Многие из знакомых Стэнтона с радостью довольствовались как следует отточенными ножами, а кое-кто соскребал щетину со щек даже топориком, но сам он ничего, кроме настоящей бритвы, не признавал. И прикосновения холодного металла к горлу ничуть не страшился – наоборот, Стэнтону оно вроде как даже нравилось.

– Тщеславия я за тобой, Чарльз Стэнтон, прежде не замечал, – раздалось позади, – но если б знал тебя малость похуже, непременно задумался бы: уж не любуешься ли ты самим собой?

К Стэнтону с жестяной кружкой кофе в руке подошел Эдвин Брайант. Однако улыбка его тут же угасла.

– Э-э, да ты порезался.

Стэнтон бросил взгляд на лезвие бритвы. На стали алел мазок крови. Взглянув в зеркало, он обнаружил на горле алую черточку, трехдюймовый порез, зияющий там, где кончик лезвия коснулся кожи. Бритва была так остра, что он не почувствовал боли.

Сорвав с плеча полотенце, Стэнтон прижал его к ранке.

– Должно быть, рука дрогнула, – пояснил он.

– Сядь, дайка взглянуть, – велел Брайант. – Я, если помнишь, в медицине кое-что смыслю.

Но Стэнтон уклонился от протянутой к нему руки.

– Все в порядке, ничего страшного. Мелочь.

По сути своей, из подобных «мелочей» состояло все это дьявольское путешествие: одна неприятная неожиданность за другой.

– Как угодно, – пожав плечами, сказал Брайант. – Но гляди, волки кровь за две мили могут учуять.

– С чем пожаловал? – спросил Стэнтон.

Он знал: Брайант шел к нему вдоль обоза не ради пустой болтовни – тем более что давно пора запрягать да в путь отправляться.

Вокруг кипела, бурлила обычная утренняя неразбериха. Возницы собирали волов; земля дрожала под тяжкой воловьей поступью, мужчины сворачивали шатры, грузили их по фургонам либо засыпали песком догорающие костры. Воздух звенел от гомона детишек, отправленных по воду для дневного питья и умывания.

Стэнтон с Брайантом знали друг друга не так уж давно, однако быстро успели сдружиться. Недавно, за Индепенденсом, штат Миссури, к партии, с которой шел Стэнтон, небольшому обозу из Иллинойса, состоявшему в основном из семейств Доннера с Ридом, примкнула еще одна, куда большая группа поселенцев под началом отставного военного Уильяма Рассела. Эдвин Брайант одним из первых участников партии Рассела подошел познакомиться и вообще потянулся к Стэнтону – вероятно, потому, что оба оказались холостяками, одиночками среди кучи семей.

А вот внешностью Эдвин Брайант отличался от Стэнтона во всем. Миловидностью рослого, от природы сильного Стэнтона окружающие восторгались всю жизнь, с самого детства. Насколько он мог судить, красота – и густые, волнистые темные волосы, и томный, проникновенный взгляд – досталась ему в наследство от матери.

– Глазищи твои – дар от дьявола, парень, чтобы легче было добрых людей на грех подбивать.

Еще одна из дедовых сентенций… Как-то раз дед хлестнул Стэнтона по лицу пряжкой поясного ремня – возможно, надеясь изгнать дьявола, которого видел в его глазах, однако не тут-то было. Все зубы Стэнтона остались целы, и нос вскоре зажил. И шрам на лбу сгладился, выровнялся. И дьявол, по всему судя, даже не думал бежать.

Годами этак десятью старше Стэнтона, Брайант много лет проработал газетчиком, а потому здорово уступал в выносливости и силе большинству поселенцев: фермеров, плотников, кузнецов – одним словом, людям, всю жизнь занимавшимся нелегким физическим трудом. Вдобавок он был слабоват зрением, отчего почти никогда не снимал очков, да и вообще, неизменно ершистый, взъерошенный, вечно казался слегка не от мира сего. Однако никто не мог отрицать, что малый он башковитый – пожалуй, самый толковый, сообразительный во всей партии. По собственным же словам, зеленым юнцом он несколько лет провел в подмастерьях у доктора, однако впрягаться в ярмо полевого врача на время перехода не пожелал.

– Вот, полюбуйся, – сказал Брайант, поддев сапогом пучок травы под ногами. В воздухе заклубилась пыль. – Заметил? Июнь на дворе, а трава для июня уже суховата.

Обоз их который уж день двигался по плоской равнине. Высокие степные травы и жесткий кустарник тянулись к самому горизонту. По обе стороны от тропы, вдалеке, волнами высились вереницы золотистых, кораллово-розовых песчаных холмов; некоторые – отвесные, островерхие – казались огромными пальцами, указующими прямо в небо. Присев на корточки, Стэнтон сорвал несколько стебельков травы. Короткие, от силы девяти-десяти дюймов в длину, травинки заметно побурели, поблекли.