Шимун Врочек: Кетополис. Мое имя никто

Из меня, в общем-то, не вышло даже приличного баритона.

– Ааааа! – кричу я, размахивая руками. Голос мой звучит чисто и красиво – как только может звучать голос восьмилетнего мальчишки. Я бегу по песку в белой матроске, в синей шапочке с бомбоном; из-под моих ног вспархивают откормленные чайки. В голове шумит ветер и прибой. За моей спиной – песчаный пляж, вдалеке – белая парусиновая палатка. Идиллия. Там моя мама читает сочинение госпожи Шелли, а отец дремлет в шезлонге, надвинув на глаза панаму и уронив руку с подлокотника. Волна пенно накатывает на песок, убегает, шипя и огрызаясь. Пальцы отца недавно что-то сжимали, теперь между ними струится вода. Я как наяву вижу эту картину: под зеленоватой толщей остаются белые исписанные страницы. Кажется, это какое-то очередное либретто…

Маму зовут Гельдой, отца – Константином. Она социалистка, он регуляр-инженер с Механического, делает боевых автоматонов.

Вроде бы все рассказал?

Ах, да. За мной по песку гонится нянька.

Я на бегу поворачиваюсь и показываю язык. Няньку зовут Жозефина, она галлийка из Прованса. Сейчас я назвал бы ее хорошенькой, тогда считал, что она дура. В общем, уже в том возрасте я подозревал, что все мои беды будут от женщин.

– Ааааа! – кричу я, когда разозленная девушка наддает и хватает меня за шиворот…

– Да, – говорю я спустя семнадцать лет. В глотке моей, вероятно, умер кто-то простуженный. Тушинский улыбается – господин актер улыбчив и отменно вежлив – как вежливы мертвецки пьяные люди. Гений, говорят мне. Он, несомненно, гений. Голоса плывут в свете газовых рожков, искривляются желтыми полосами. Генрих, повторяет Ядвига настойчиво. Имя тяжело опускается на дно. Я молча смотрю. Ядвига сегодня в иссиня-черном платье, и прекрасна настолько, что я едва могу дышать. В изгибе ее шеи – бог. По крайней мере, я не видел лучшего изображения бога.

– Козмо, скажите хоть вы! – Ядвига поворачивается ко мне.

…У меня и сейчас перехватывает дыхание.

– Козмо?

Кажется, время не властно над двумя вещами – оперой и человеческой глупостью. Как двести лет назад певцы разевали рты, выводя «ля», так и сейчас некто вроде меня открывает рот, чтобы стать похожим на большую рыбу.

Спустя много лет я сижу здесь, на веранде, набросив на плечи китель с контр-адмиральскими эполетами, и вспоминаю. Ноги мои босы, нагретое дерево под пятками, а я смотрю, как вниз по течению шлепает катер, брызги солнца летят с колес. Протяжный гудок возвещает о прибытии. Рано они сегодня. Я щурюсь, смотрю на солнце. Рано. Еще и одиннадцати нет. Под веками пылает красным. Что ж, поиграем в жмурки, Козмо Дантон, господин контр-адмирал, которого не существует. Я привычно потираю шрамы на запястьях. Как они выглядят? Кто побывал на каторге (или прочитал хотя бы один графический роман в бумажной обложке – что полезнее) знает, как они выглядят… Ну, как следы кандалов.

В тот вечер, открыв рот, я сказал:

– Пани Заславская, будьте моей женой.

Наверное, я был смешон – влюбленные обычно смешны.

– Козмо… ну зачем вы?

Хороший вопрос. Я вижу: рядом шипит граммофон. Звук – блестящий, жестяной, свернутый в раструб – бьется в замкнутом пространстве. Стены гостиной. Темный орех, резные панели – рельеф их словно вдавлен в мой мозг. Еще вижу: стук каблуков, скрип паркета, отблеск света на бокалах. Смех. Сладковатый запах хороших папирос и плохих манильских сигар. Я щурюсь. Кажется, глаза совершенно пересохли…

Сейчас, прожив на свете больше полувека, пройдя мор, глад и встречу с родственниками жены, я понимаю: есть слова, которые не стоит произносить. Это как в танго – прежде чем сделать шаг, нужно встретиться взглядом. И чтобы ответили «может быть». Иначе будет не танец, а неловкость и насилие. Например, если сказать без всякой подготовки: я люблю тебя – результат предсказуем.

Или: предлагаю руку и сердце…

Понимаете?

Это вынуждает другого быть жестоким. А это мало кому понравится – быть таким жестоким бескорыстно.

…Впрочем, Ядвига оказалась милосердна. Она дала мне возможность снять свои окровавленные трупы с ее бастиона.

– Козмо, милый, вы как всегда шутите!

Если бы. Я стою перед ней, лицо горит как обожженное. Уши мои пылают. Кажется, прислонись я сейчас к деревянной панели, останется выжженный отпечаток.

– Я не шучу. Впрочем, как вам будет угодно, – я кланяюсь.

– Козмо!

Я ненавидел её тогда. Ненавидел всю – от цвета глаз до вышивки на платье. Целую вечность мне казалось, что сейчас я её ударю… А потом вечность закончилась, и мне стало все равно.