Григорий Шепелев - Холодная комната

– Что же это за тётка? – спросила Машка – язык Маринки, ясное дело, одеревенел.

– Да смерть это, смерть, – ответила тётя Ира, взволнованно поглядев на иконы, чего за нею никогда прежде не наблюдалось – иконы принадлежали её недавно умершей матери, а сама она сильно набожной не была, – смерть ходит советоваться с чертями, кого из здешних пора забрать.

Через час все спали: Маринка – на высоченной мягкой кровати прошлого века, Машка – на печке, а тётя Ира – во второй комнате, на диване. Дождь продолжался. Глубокой ночью Маринку вдруг разбудил далекий жалобный крик: « Маринка! Маринка!»

Маринка вся содрогнулась и широко открыла глаза. Её сердце прыгало, как тушканчик. Петька! Петька зовет на помощь! А вдруг послышалось? Масляная лампадка перед иконами не горела. Шторы были опущены. Полминуты Маринка не шевелилась и не дышала. Мёртвая тишина улеглась ей прямо на грудь каменной плитой. Простыня, вся сбившаяся под спину, пропитывалась холодным потом. Что было Маринке делать? Если бы Петька вновь заорал, она бы вскочила, она бы бросилась на подмогу! Но он молчал. И молчало всё – от ходиков до кустов около калитки, которые шелестели даже от слабого, мимолётного дуновения ветерка. Ах, всё-таки надо было идти! Старательно вспомнив, какая смелая была Анжелика, Маринка выбралась из-под стёганого мещанского одеяла, спрыгнула на пол, и, натянув штаны, вышла в сени. Во второй комнате, где спала тетя Ира, против обыкновения не было слышно храпа. Это удвоило осторожность Маринки. Не рискнув зажечь свет, она ощупью отыскала свои галоши, обулась, надела куртку, и, тихо сдвинув засов наружной двери, покинула дом.

Небо было сплошь затянуто тучами. Дождь едва-едва моросил. Деревня блестела под фонарями так, будто бы она не водой облита была, а ртутью. Ни единой живой души на улице не было. Даже полугодовалый щенок Сморчок, бесхозный любимец всего села – тот самый, которому Машка лечила лапу, который каким-то образом умудрялся быть всегда и везде, особенно там, где он не был нужен, и получал пинки – даже он забился куда-то и не подавал голоса. Между тем, Сморчок Маринке сейчас весьма и весьма пригодился бы. Она позвала негромко:

– Сморчок, Сморчок!

Пёс не отозвался, не выбежал. И Маринка одна зашагала вверх по деревне, к спуску в овраг с ручьём. Свернув на тот спуск, она пожалела, что не надела высокие сапоги – грязь при каждом шаге сдёргивала галоши с ног. Хоть под гору шла Маринка, а до ручья нескоро дошла.

Споласкивая галоши, она смотрела на Верхнюю Кабановку, вырванную из мрака трепетной синью двух фонарей. Бугор, на котором съёжилась деревушка, напоминал громадную черепаху. Вот-вот, казалось, чудовище шевельнётся, двинется, поползёт, сокрушая всё на своём пути, и она, Маринка, от ужаса не успеет посторониться! С трудом прогнав опять подступивший страх, Маринка умылась, стиснула челюсти и отправилась выручать несчастного Петьку. Из глубины оврага за Кабановкой донёсся вдруг крик совы. Донёсся – и оборвался. Крутой подъём к деревушке имел широкую травяную обочину, и по ней Маринка быстро дошла до чёртова дома.

Окна его, как обычно, были темны. Из зарослей лопухов около крыльца торчали чьи-то длинные уши. Увидев их, Маринка сперва опешила, а потом поняла, кто их обладатель, и подошла поближе. Сморчок сидел перед полусгнившей ступенькой, тревожно вздыбив колкую шерсть, и тихо рычал, сверля дверь глазами. Маринка, ясное дело, очень обрадовалась ему.

– Молодец, Сморчок, молодец, – шепнула она, почесав собаку между ушами. Щенок взглянул на неё весьма выразительно и опять воззрился на дверь.

– Ну, давай войдём!

Сказав так, Маринка взялась за дверную ручку и потянула её. Дверь тихо, легко открылась.

– Упрямство – её единственный недостаток, – сказала Галина Викторовна, – и это – её единственное достоинство.

– Как такое возможно? – спросил Марк Юрьевич, – она – ослик, что ли?

– Хуже, Марк Юрьевич, много хуже! Ослом можно управлять с помощью морковки, поскольку он её любит. А наша Сонечка сломя голову бежит прочь от того, что любит. Просто так, из упрямства.

Соне стало смешно. Кто бы мог подумать, что она будет смеяться, стоя перед преподавательницей и завучем? Эти два человека внушали ей даже больший трепет, чем опостылевший всему дому дважды судимый гопник Витька Курёхин, который однажды в лифте её схватил и порвал ей трусики. К счастью, лифт сразу остановился на этаже, и в него вошли другие соседи. Они всё поняли, но ни слова Курёхину не сказали. Соня, однако, была признательна им за то, что они и на его «здравствуйте» не ответили. Вероятно, от них об этой истории узнал Саша, гражданский муж её мамы. После короткого разговора с ним Курёхин неделю за водкой ходил с фингалом. Он с тех пор к Соне не приближался, но при случайных встречах вонзал в неё такой взгляд, что её душа опускалась в пятки. А вот сейчас ей было смешно. Возможно, из-за того, что учителя говорили с ней как со взрослой, пытаясь вызвать на откровенность глупыми обвинениями, оставлять которые без ответа было никак нельзя. И она ответила: