Юрий Ершов - Могила Густава Эрикссона

– Ты сначала святотатствуешь, а потом спрашиваешь, за что это тебя Бог так наказывает, – Татарина не просто было сбить. – Вот ты советуешь Чугуну возлюбить ближнего своего, а чего ж ты ребят с третьего этажа не возлюбил?

– Я пытался. Честно пытался. Но… Пацан не смог. Ладно, хватит философии! Давайте выпьем ещё!

В последнее время спорить с Татарином я не мог. Сдружились мы давно, ещё с тех времён, когда я работал в окружном БОПе, а он вечно временно исполнял обязанности начальника розыска в Метрогородке. Сблизило нас, пожалуй, то, что у обоих судьба была не хромая, а как-то замысловато изломанная. Началось у Татарина это ещё во время срочки в армии, когда он по полной хлебнул с дагами и чехами, которых в его части было слишком много. Не знаю, чем им так не нравился московский единоверец, но кончилось всё тем, что Татарин пошёл и принял православие. И стал неофитом. И, как все неофиты, был он в вере крепок, если не сказать фанатичен. Естественно, когда об этом узнали его родители, нормальные и добрые московские татары, они, мягко выражаясь, были не вполне довольны.

Ещё в первые годы работы в ментовской произошёл у Татарина эпизод, здорово искалечивший его психику. Был он по молодости назначен в конвой, а арестованный попался слишком шустрый и попытался бежать. Причём на полном серьёзе, отправив Татарина в нокдаун. Тот выстрелил, как и было положено. Попал и убил. Прокуратура признала применение оружия правомерным. Вот только сам Татарин так от этого никогда и не оправился. Убийство – это как навык езды на велосипеде. Один раз получилось – всю жизнь умеешь. У Татарина всё было не так. Я к нему в душу не лез, но, когда он раскрывался, – было страшно. Во всяком случае, все его религиозные сентенции не имели ничего общего ни с ханжеством, ни с фарисейством, ни с лицемерием.

По сути, всю свою жизнь он занимался богоискательством и покаянием. Впрочем, иногда естество человека находится в непримиримом конфликте с окружающей его реальностью. Поэтому богоискательство и покаяние частенько не мешало Татарину мутить стрёмные темы на грани блуды.

А ещё он всегда искал свою идеальную женщину. Ему это было несложно – парень он видный, девки падали направо и налево штабелями. Жаль только, что идеал по определению недостижим. И семейная жизнь у Татарина не складывалась. Было у него две бывших жены, утративших статус идеала, и двое замечательных мальчишек, оставшихся в этих распавшихся семьях.

Когда я перетаскивал Татарина к себе, отдел собственной безопасности округа в лице своего начальника дал короткий вердикт: «Через мой труп». Я поскакал в окружной ОСБ и часа полтора демонстрировал свои недюжинные дипломатические способности. До этого случая мне казалось, что я могу уговорить даже Дьявола отпустить адвокатов в рай. Но тут потерпел полное фиаско. И пошёл ва-банк. Раз имеется формулировка «через мой труп», так я готов доказать, что труп – это не самое страшное. Начальник ОСБ был старым опером с трезвой самооценкой и, в отличие от моих друзей с третьего этажа, без мании величия. Кто я такой, он представлял хорошо. Поэтому предпочёл перевод Татарина согласовать.

Многолетний кошмар на земле вряд ли пошёл Татарину на пользу, и сильной прыти от него ожидать уже было нельзя. Но дело своё он знал добре, а главное понимал, что квартирные кражи – это моя любимая вотчина и рулить я там никому не дам. И всё бы у нас было прекрасно, как в доме Облонских, если бы не случилась досадная непонятка за год до моего финиша. Все сыщики, от молодого опера на земле и до начальника полиции города, иногда косячут. Я это прекрасно понимал и, хотя и орал страшно, а кого-нибудь из молодёжи мог наградить подзатыльником, был лоялен к этому, как к чему-то неизбежному в такой работе. Но вот косяк, случившийся тогда у Татарина, здорово испортил наши дружеские отношения. Во-первых, он сильно ударил по моей репутации, а её, бедную, для третьего этажа и так уже трудно было чем-либо испортить. Во-вторых, этот косяк создавал идеальную вербовочную ситуацию для тех же самых моих друзей с того же самого этажа. И это было самое паскудное. Тут пытливый читатель скажет: «Да разве может быть такое? Чтобы близкий друг предал и стал стучать? Да тебе, дорогой автор, лечиться надо, у тебя же ярко выраженная мания преследования!» На что я отвечу: «Уважаемый, а Вам приходилось жить в аду? Нет? Так оставьте тогда Ваши суждения при себе!»

В общем, последний год доверия у меня к Татарину не было, и он это прекрасно понимал. А поскольку я уверен, что человек он всё же благородный и достойный, было ему это крайне огорчительно. И все наши внеслужебные отношения теперь сводились к досадным богословским пикировкам.