Анатолий Мусатов - Смерть Калибана. Повести

Степанида первое время скандалила с Иваном Васильевичем по поводу «страха смертного», висящего на стене вместо иконы. Но переубедить мужа, убрать «это» с глаз долой подальше, не смогла. Теперь же ей оставалось только сплёвывать и класть на себя крестные знамения при случайном взгляде на горящие, среди рыже-черной с проседью щетины, желтые глаза вепря. Таксидермист не подкачал. Голова вепря была словно живой. Ивану Васильевичу тоже случалось ощущать иногда сердечный перебой из-за сурово-надменного взгляда нависшей над ним головы Калибана.

Отсидев положенное перед телевизором, он широко зевнул и, прихлопнув ладонью по широкому кожаному подлокотнику, кресла, встал. Усталость брала своё. Иван Васильевич окликнул Степаниду, но не получив ответа, пошёл в спальню. Заснул он быстро, словно голыш в воду булькнул, провалившись в глубокую, без сновидений и обычного своего храпа, ночную страду…

Многотрудный день весь уложился в короткие часы сна. Как вечер подарил Ивану Васильевичу несколько минут скупой радости бытия, иногда птицей счастья скупо пропархивающей по жизни сельского агрария, так настолько же утро, навалившись на него внезапным и ужасным пробуждением, стало полной его противоположностью. Вопли Степаниды не дали ему ни минуты на размышления. Иван Васильевич выскочил из постели в чем был во двор. То, что он увидел, показалось ему, видавшему виды и на войне, и в мирной жизни, картиной взбесившегося сюрреалиста. Он потряс головой и снова открыл инстинктивно зажмуренные веки. Посреди огромного участка личных председателевских соток, едва обозначенных по периметру кое-где сиротливо стоявшими кусками забора, посреди перепаханной, как после тяжелого артналёта, клочковатой земли, поверженного яблоневого сада и торчавших вверх тонких пучков корней смородинных и малиновых кустов, стояла Степанида, оглашая окрестности неистовой силы и мощи воплем…

Иван Васильевич сбежал с крыльца и, озираясь вокруг диковатым взглядом, испустил неистовый рёв: «Кто-о, суки… кто-о?!».

Горестные вопли Степаниды, лишенные обертонов трубные выклики Ивана Васильевича, только вспугивали кур из полуразрушенного курятника, но не прибавляли к прояснению ситуации ровным счётом ничего.

– Председатель, слышь-ка, председатель, Иван Василич, Степанида? – Из-за ограды палисадника напрасно взывал к потрясённой чете Панкрат, одетый, видно, к рыбной ловле и при соответствующих снастях. – Что там случилось у вас?

Ему не был виден с улицы задний двор с огородами, клуней и курятником, а потому, не получив ответа, он протиснулся бочком мимо осипшего от лая пса, и осторожно потрусил в направлении криков.

– Вот так-так! Прямо нечистая свадьбу у тебя на огороде гуляла! Не иначе, как черти скакали всю ночь у тебя в огороде! Вона сколько копытных следов понаставили… – только и сумел заключить он, недоумённо оглядываясь вокруг, но тут же поправился: – Это кабаны тебе подсуропили, точно говорю! У чертей копыта козлиные, тощие по следу, а эти ужасть какие толстые и большие…

Он продолжал развивать свои умозаключения, но Иван Васильевич услыхал то, что должен был услышать.

– Кабаны! – заорал он, – кабаны!

Извергая проклятия, вперемежку с рефреном: «это дьявол желтоглазый их навёл!», ринулся в дом и через мгновение он скрылся в сенях. Панкрат со Степанидой почти сразу же услыхали ружейные выстрелы. В доме палили безостановочно. Когда вбежавшие в дом Степанида и Пыжов заглянули через настежь распахнутую дверь в горницу, там было сумрачно от сизо-голубоватого дыма. Посреди горницы стоял Иван Васильевич. Всаживая заряд за зарядом в голову Калибана, он ревел:

– Вот тебе! Вот! Уничтожу-у!

Переламывая ружьё, посылая патроны в ствол, Иван Васильевич каждый раз выдыхал хрипло и натужно, будто рубил дрова: «А-эх! И-эх! Хэ!», как будто слова уже не имели той энергии, с которой он хотел выразить свою ненависть и желчь…

В то же утро рассыпалась по деревне молва о мести Калибана. Многие мужики, качая головами, соглашались друг с другом, что не кончилось дело на этом. Бабы судачили по-своему, но, в конце концов, сошлись на том же.

Только лес, один знавший пределы терпения своего, обступив деревню, молчал, насуплено и угрюмо…

Маленький немецкий городок, именовавшийся прежде Гумбинненом, а теперь носивший имя боевого русского капитана, затерялся среди изумрудных полей древних прусских земель. Несмотря на стоявшую половину зданий в руинах, городок был так же аккуратен и чист, как и до поразившего его недавнего катаклизма войны. Охватываемый, как подковой, быстрой рекой со смешным для мальчишеских ушей названием Писса, он лежал в её лоне, будто забытый временем страз. А река, оживляя городок только одним своим присутствием, стала для Антона средоточием почти всех его интересов.