Анатолий Мусатов - Смерть Калибана. Повести

«Так как? – прервал свое молчание Калибан. – Теперь тебе не кажется, что такая же несправедливость совершается сейчас с твоим участием по отношению к моему племени. Или опять ты отбрасываешь все сомнения, оправдывая свои действия некой высшей целью. А суть проста, если вдуматься. У нас отобрали, и ты знаешь, как, нашу родную землю, и пытаются силой увезти в места, с которыми нас ничто не связывает! Конечно, не твоя в том вина, что у нас отобрали наше последнее пристанище и родину. Вот почему я сказал тогда тебе, в прошлый наш разговор, что взгляды мои изменились полностью. Все те понятия о добре и зле хороши сами по себе, отдельно для вас и отдельно для нас, животных, как вы нас называете. В нашем племени они действуют по всей своей справедливости без отступлений от назначения их нам природой. Наша жизнь не допускает иных толкований ума, силы, здоровья кроме тех, о которых и у тебя вполне правильные и разумные представления. Но так было до тех времен, когда волею судьбы наши дороги и интересы пересеклись. Нет нужды говорить, что если эти категории и у вас в ходу, в общении между собой, то вы в наших отношениях начисто исключили их, заменив на обман, коварство, хитрость зла и право сильного. Но не мы вторглись к вам, а вы отняли у нас смысл жизни, ибо он заключён только в нашей земле и только в ней, в той, где мы рождаемся, живём, добывая пищу, и умираем. У нас нет иных ценностей, как у вас, людей, и потому, отнимая у нас нашу родину, вы лишаете нас изначального – смысла нашей жизни…».

Пока Калибан говорил это, всё вокруг меркло и подёргивалось мертвенной синевой. Голос вепря становился всё глуше, дальше и Николай, напрягая слух до предела, скоро перестал различать слова. Это взволновало и расстроило его. Он заметался, ища взглядом в надвигающейся черноте светлый ореол Калибана, но не видел вокруг уже ничего, кроме наплывающих волн густой тьмы. Он знал, что последние слова Калибана и те, что он уже не расслышал, были главными, которые ему хотелось бы услышать от кого-либо в своей жизни, но их растворил угольный, душный мрак, укравший их у него внезапно и подло. Ему стало трудно дышать. Сердце гулко стучало, отражаясь в окружавшей бездонной, непроницаемо-черной пустоте пульсирующим частоколом огненных всплесков. Николай застонал и проснулся. Он открыл глаза и, повернув голову на мокрой подушке к окну, глубоко и прерывисто вздохнул. За окном серел рассвет…

…хотя рассвет, едва заметным светлым мазком проявил на фоне неба низкие кровли свинарников, сетку голых ветвей за ними, Калибан, не открывая глаз, уже почувствовал его приближение. Он очень устал и саднившая, сбитая в кровь подмышками цепью кожа, не давала забыться хотя бы в полудрёме. За полчаса до рассвета Калибан в последний раз бросил своё измученное тело всем весом на цепь и окончательно понял бессмысленность этих попыток.

Усталость пришла на смену ярости и гневу. Опустошенный, он опустился на мерзлую землю. Теперь люди предусмотрели всё. Он лежал и думал о том, что это, наверное, последнее испытание, уготованное ему судьбой в жизни. Неволя для существа, кем бы он ни был, в самой природе которого она не заложена, противоестественна и гибельна, есть разрушение личности и превращение в обнаженный, больной клубок первородных инстинктов. Всё это было бы так для любого, не будь существа столь различны между собой. Одного, слабого, жребий судьбы сминает без остатка, пожирая его индивидуальность и жажду свободы, оставляя взамен жалкую, ничтожную плоть, бывшую когда-то вместилищем свободной души! Сильный же, вырывая у судьбы даже в такие моменты возможность повелевать, сам избирает свою долю.

Для Калибана не было никаких сомнений в том, что с ним произойдет дальше. Дни и ночи, сменяя друг друга, потянулись монотонной чередой, оставляя незаживающую рану в душе. По ночам он возобновлял свои яростные попытки вернуть утраченную свободу, к утру каждый раз приводя себя в полное изнеможение. Днём он лежал у стены, закрыв глаза и не обращая внимания на сновавших вокруг на почтительном удалении от него, людей. В первые дни собиралось много собиралось зевак, дивившихся его огромному росту и виду. Дети бросали в него палки и камни, науськивая собак и эти послушные, рабские создания, свирепо облаивали неподвижного, огромного вепря, боясь приблизиться к внушавшему им суеверный страх зверю. Два-три раза в день ему подвигали шестами пищу, но так как он отказывался принимать её, снова убирали и на следующий день повторялось тоже самое. Он пил только воду, несмотря на застойно-навозный запах от корыта, в котором ему её подавали.