Том Пиккирилли - Хор больных детей. Скорбь ноября

– Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.

Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.

– И что ты собираешься делать?

– Еще не знаю.

– Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?

– Нет, я хочу покончить со всем, – со всхлипом говорит Драбс. – Я чувствую себя обманщиком и дураком.

Он всегда умудряется сказать такое, что я хихикаю в самое неподходящее время.

– В конце концов ты облачаешься в пасторскую одежду у алтаря.

– Верно, облачаюсь. Но все равно я лгу.

– Ты достаточно послужил Богу в своей жизни. Займись чем-то еще, что тебе нравится.

– Нет ничего.

Привязанность к Мэгги столь сильна, что окутывает его как темно-алый нимб жгучего пламени. Это отнюдь не чистая любовь, но она никогда не кончится. У него было множество женщин в округе Поттс, и, насколько мне известно, с полдюжины детишек. Для него никто и ничто не имеет значения, кроме моего крещения и брака. Ничто больше не производит на него впечатления.

– У меня были видения с тобой, – говорит Драбс.

– У тебя всегда видения со мной.

– Теперь чаще, – отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.

– Что-то интересненькое?

Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.

– Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.

– Это не святой дух, а Фрейд какой-то.

– И еще одна вещь… покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.

– Чокнутый клоун, – говорю я. – Господи, Драбс, только не говори, что видел, – я кончу как чокнутый клоун.

– Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.

– Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?

– Да, – кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.

Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.

– И что он говорит?

Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».

Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.

Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами – сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.

Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.

В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.

В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.

Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.

Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.

Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я – их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.