Мирей Кальмель - Проклятая комната

— Спасайся, — прошептала она. — Им нужна я. За тобой не погонятся.

— Никогда. Бросить им вызов — значит умереть, — горько усмехнулся он, сдерживая слезы.

— Тогда не отдавай меня им, — умоляюще проговорила Изабо, слыша как приближаются лай собак и крики загонщиков.

Бенуа горестно глядел ей в глаза, ища в них тень сомнения, но увидел там лишь отражение сильной и чистой любви.

— Мы не дадимся ему живыми, — твердо произнес он.

Решительно встав, он вынул из ножен длинный кинжал, который выковал сам, уже тогда думая о возможности такой последней минуты в своей жизни.

— Закрой глаза, любовь моя, — прошептал он.

Изабо сомкнула веки, но смерть не пришла. Она открыла глаза, услышав звяканье стали о камень. Бенуа стоял, пошатываясь, со стрелой между лопаток. Изабо вскочила, завыла. Позади Бенуа, в нескольких метрах, улыбался жестокой и довольной улыбкой сеньор замка Воллор. В руках он держал арбалет.

Она перестала причитать, перестала бояться, перестала дышать и жить, хотя сердце упорно продолжало биться, глаза — смотреть, кровь продолжала течь по жилам.

Она перестала быть собой после того, как на ее глазах повесили Бенуа, в котором еще теплилась жизнь. «В назидание всем, — зычно объявил Франсуа де Шазерон. — Нельзя вызывающе вести себя с сеньором. Права сеньора незыблемы. Бенуа подох, нарушив установленный порядок. Он заплатил за все. И это нормально».

Но Изабо не могла с этим смириться. Потому-то она умерла одновременно вместе с возлюбленным. Дыхание ее прервалось вместе с подрагиванием веревки. Нет суда, нет справедливости. Есть только закон сильнейшего. Закон господина. Постыдный закон спеси.

Она уже ничего не помнила: ни приступов гнева Франсуа, ни его развращенности, ни его безумных глаз, ни его рук — то нежных, то грубых — ни его хищных ногтей. Она ничего не ощущала, ничего не слышала. Она умерла, когда потухли глаза Бенуа.

— Вам нужна приманка для оборотня! Так пусть ее накроют монашеской рясой и бросят в лесу близ башен Монгерля!

Гук де ла Фэ с трудом подавил гнев, от которого кровь сильнее застучала в висках. Он только что вошел в комнату, где Франсуа де Шазерон больше часа терзал и насиловал Изабо. Та ни разу не вскрикнула, и Гук посчитал бы ее мертвой, если бы по ее бледным щекам не скатывались молчаливые слезы. Возникло желание унести ее далеко-далеко, оживить, чтобы она стала такой, какой он ее помнил до сегодняшнего дня — веселой и красивой девушкой.

Он опустил голову и промолчал. Неподчинение — это смерть. Он понимал это. Ей бы уснуть навечно. Трудно вообразить, как можно выжить после всего этого.

Подойдя к окровавленному ложу, он взял на руки нагое тело. На вспухшей левой груди Изабо отпечаталась выжженная раскаленным железом печать Шазеронов. Гук воспринял ее как пощечину за свой недостойный поступок, совершенный из трусости. Прикусив губу, чтобы не закричать, он, навсегда пристыженный, вышел из комнаты.

Отдав приказ лучникам, разместившимся на башне, прикончить Изабо, как только волк приблизится к ней, он поспешил в службы замка, где, уткнувшись в подол дородной кухарки, плакала Альбери.

Он осторожно отнял ее — ему удалось убедить девочку, что нужно поскорее уйти отсюда, пока не пришел сеньор и не наделал новых безумств. Когда они уже собрались ехать в аббатство Мутье, он вдруг вспомнил: а как же бабушка? Та Тюрлетюш, к которой Франсуа испытывал неприязнь?

Гук де ла Фэ выругался про себя. Ловко подсадив девочку в седло перед собой, он галопом помчался в Фермули, пока Франсуа де Шазерон высматривал свою жертву с западной башни Монгерля.

Прискакав, он не обнаружил ни малейшего следа старушки. Она словно испарилась. Лишь неоконченное вязание валялось на полу перед очагом. Он было подумал, что его опередил Франсуа де Шазерон, но быстро отказался от этой мысли. Тот был слишком занят наказанием Изабо, чтобы заниматься ее родней.

На его вопросы Альбери отвечала презрительной улыбкой, будто была хранительницей неприкосновенной тайны. Гук де ла Фэ не стал настаивать. Во всяком случае бабушке не угрожала опасность. Он был в этом уверен. Сейчас нужно было спасать сиротку.

Изабо не смогла бы сказать, в какой момент она почувствовала холод. Это случилось вдруг. Ей неожиданно стало больно, очень больно. Она приподняла голову. Среди черных туч, собирающихся пролиться над Овернью, холодно улыбалась полная луна.

Изабо осознала, что лежит ничком в грязи у ручья, за стеной замка. Вспоминались ей лишь жестокие глаза Франсуа, когда он с рычанием насиловал ее. Именно эта боль и привела ее в чувство. В тот же момент зигзаг молнии прочертил грозовое небо, на мгновение высветив отверстие пещеры в склоне горы. И сразу же на ее раны хлынул ливень, словно смывая нанесенные телу оскорбления. Ей еще казалось, что вся она разбита, поломана, что на ней не осталось живого места. Но это уже не имело значения.