Максим Кабир - Мухи

Конечно, замок квартиры был взломан. Большевики погуляли в господских хоромах. Судя по запаху, облегчились на ковры. Ценные вещи вывезли, а что не пролезало в двери — порубили топорами или шашками. Под подошвами шуршали палки. Кровать превратилась в труху. Маклок мыском расшвырял щепу, положил раненого на паркет. Лариса нашла перину, взрезанную, сыплющую перьями.

— Сейчас, родной, сейчас.

Затолкала перину под затылок. Гриша замычал.

— Я свет запалю, — сказала девушка, вынимая из парусинового мешка лампу.

— Погодь.

Маклок потопал к окну, задернул гардины. То ли варвары забыли сорвать их, то ли карниз не поддался. На мгновение комната погрузилась в угольную тьму. Лариса разогнала ее, чиркнув спичкой. Подожгла фитиль. Жестяная лампа загорелась бледно-желтым.

— Я снаружи, ежели что, — сказал Маклок.

Лариса кивнула. Непослушными пальцами расстегнула грязную рубаху брата. Материя отклеилась от тела.

— Боже, — простонала девушка.

Пуля попала под правую ключицу. В груди зияло ровное отверстие. Темная струйка текла к ребрам.

«Легкое пробило, — догадалась Лариса, — оттого он кровью харкает».

— Где мы? — спросил Гриша. Ему было трудно управлять веками. И языком.

— Мы в безопасности. — Лариса погладила брата по щеке.

— Какой год?

Хотелось ответить: шестой. Шестой год, и тятька зовет нас обедать, а после пойдем на реку, будем в кубарь играть и в козны, и квас ледяной хлебать.

— Восемнадцатый, — сказала она. — Больно тебе?

— Жарко.

— Попей.

Она поднесла к его рту флягу. Смочила губы. Оторвала от юбки карман и прикрыла им рану, как бинтом.

— Хочешь чего?

— Шампанского.

Лариса улыбнулась. Брат смежил веки, задышал прерывисто.

Она посмотрела вокруг себя. Стены гостиной покрывали штофные обои из кретона, люстра под потолком была металлической, добротной, с матовыми стеклами и бумажным абажуром. Шашки и сапоги уничтожили чужой уют. Осквернили иконы (Лариса перекрестилась быстро). Стали рухлядью ореховое бюро, ломберный стол, милая козетка. Среди мусора лежали охотничьи трофеи прежних хозяев: глухари, вальдшнепы. Бедные птицы, убитые повторно. Жалкие чучела в пыли.

Лариса прислонилась к дверному косяку.

Весной некоторые соседи начали называть Ганиных «кулаками». Сначала в хохму, копируя большевистские прокламации. Потом за глаза, потом — презрительно, в лоб.

— Худо будет, — пророчил Гриша, впервые запирая ворота на цепь.

Худо сделалось летом. Голод приехал на комбедовских тачанках. Голод кричал о справедливости и классовой борьбе. Советские изъяли у крестьян зерно, отобрали соль. Ни сухарь посолить, ни заквасить капусту на зиму. В местных советах левые эсеры вяло протестовали против монополии, пока их не выжили. Мужчин мобилизовали на войну с белочехами. Уезд платил пятьсот тысяч рублей чрезвычайного налога, а в Михайловке была одна корова на десять хат.

Страх выгрызал Ларисе нутро. За себя, за брата. Гриша договорился со священником, спрятал в молельне Тита Чудотворца десять пудов зерна. А что, если комбед найдет?

В июне красные переписали сельских лошадей для кавалерии, и михайловские двинули к волисполкому. Состоялся стихийный митинг, на котором Гриша проявил себя лидером. Народ изрядно поколотил председателя, отнял карточки учета. Все веселились и пели, а Лариса захлебывалась от страха, она помнила, как подавили мятеж в Валдайском и Бологовском уездах.

На общеволостное собрание прибыл секретарь уездного комитета Варшавцев. Высокомерный и плюгавый.

— Это бунт? — спрашивал он. — Это расценивать как бунт?

Толпа притихла, но поднялся с места Гриша.

— Нам жрать нечего! У нас хлебный паек — полтора фунта в месяц!

— Это тебе нечего жрать, морда? — хмыкнул секретарь.

«Богоматерь, запечатай братику уста», — шептала про себя Лариса.

— Мне! Им!

— Ты за них не говори! — Варшавцев набычился над кафедрой. — Атамана корчишь?

— Земляки, — Гриша обвел взором людей, — соседушки! Подпишем резолюцию!

— Писать умеете? — насмехался Варшавцев.

— Нет — мобилизации лошадей!

Толпа заворчала согласно.

— Нет — смертной казни! Нет — красному мародерству!

Прозвучали одобрительные крики.

— Разрешить торговлю! Прекратить гонение на церковные обряды!

Крестьяне вскакивали с лавок.

Варшавцев прорычал сквозь гомон:

— Контра! Зеленая контра!

— Тварь! — бросил ему Гриша. — В галстуке к нам приперся, тварь!

— В галстуке! — возмущенно завопили крестьяне. Кузнец Семен налетел на секретаря и врезал по сусалам. Избитого, его вышвырнули на двор.