Александр Шуйский - Сказки и истории [сборник litres]

Я сварил себе первую порцию, сел за стол, раскрыл новую, купленную в том же супермаркете тетрадку и задумался. Одна из колонок, собственно, должна была быть о кофе, вернее, о том, где выпить кофе в Праге, и что это может быть за кофе. У меня на примете было уже три-четыре кафе, в одном просто хорошо варили все, во втором можно было взять превосходный эспрессо и вылить его в очень хороший шоколад, а в третьем варили кофе сразу с шоколадом и специями. И я взялся строчить. За годы работы на компьютере я совершенно отвык писать руками, и первые полчаса у меня ныл локоть и чуть ли не сводило пальцы, но потом все как-то наладилось, я писал быстро, без помарок, нахваливал любимый напиток так и эдак, прокладывал маршруты по узким улицам, щедро сыпал корицу и тростниковый сахар, словом, увлекся и не заметил, как исписал пять страниц.

Дело между тем шло уже к вечеру, я перечел написанное, остался доволен и решил пойти поужинать. Можно даже к тем самым итальянцам, у которых водится пресловутый мезо-мезо – кофе на шоколаде. Помимо кофе у них были очень неплохие омлеты, а мне не хотелось ничего тяжелого.

Я поднялся с Кампы на мост, вышел людной улицей на маленький пятачок площади, зашел в кафе, сел, сделал заказ и в ожидании еды от нечего делать взялся разглядывать остальных посетителей. Их было немного.

И очень скоро я обнаружил, что смотрю, почти не отрываясь, на девушку в светлом, в крупный коричневый горох платье, с длинными пшеничного цвета волосами и лицом с плакатов Мухи – был у него одно время такой женский тип, широкие и высокие скулы, очень четко очерченный почти прямой низ лица, большие глаза, широкие темные брови и маленький нос с хорошо вылепленными ноздрями. Эти лица трудно причислить к классически красивым, но они запоминаются. Девушка занимала стол в самом углу кафе, там, где диванчик вдоль стены образует уютный закуток человек на шесть, за такими, как правило, сидят большие компании, но эта девушка была одна.

Перед ней в ряд стояло четыре разнокалиберных чашки, при мне официантка принесла еще две. Девушка с самым серьезным видом отпивала из каждой, как будто пробуя и сравнивая. Во всех чашках был кофе, можно было не сомневаться. Одна из чашек, стеклянная, была явно с латте. Девушка отпила из нее, облизнула губы, потом взялась за самую маленькую чашку, внезапно подняла на меня глаза и с живейшим интересом спросила на очень чистом немецком:

– Как вы думаете, что будет, если вылить эспрессо в шоколад?

Я ошалело осмотрел батарею чашек и бокалов и внезапно выпалил:

– Это нужно делать не здесь, а в «Кафе-кафе». Это на Старом месте, через мост и к Прикопу.

– И там варят кофе-кофе? – улыбнулась она. И с той же улыбкой добавила: – Представляете, я всю жизнь живу в Праге, и ни разу не была по ту сторону от моста.

– Там варят прессо-прессо с шоко-шоко, – отозвался я. Потом хорошенько вдохнул и предложил: – Хотите, я вас провожу?

– Хочу, – сказала она очень просто.

И мы пошли через мост на Старое место, разумеется, самым кружным путем, какой я мог придумать. Мы взяли по бумажному стаканчику ристретто в крошечном «Ебеле» недалеко от набережной, углубились в город и продегустировали прессо в «Кофе феллоуз», качество которого определялось еще со взгляда на стойку: там, где на выбор есть корица, мед, шоколад и два вида сахара, уж точно знают толк в кофе, – и только после этого дошли до «Кафе-кафе», где и намешали эспрессо с шоколадом. А заодно и воздали должное их клубничному супу, «суп-суп без мяса-мяса», прокомментировала моя новая знакомая.

И болтали, болтали, болтали. Вежка – мою спутницу звали Вежка, и ей удивительно подходило это имя, произносишь – как будто охапку пшеницы в сноп вяжешь, – была местной уроженкой, всю жизнь прожила на Малой Стране, но превосходно знала немецкий, а я, признаться, предпочитал его вездесущему английскому.

Во-первых, на немецкий меня с трех лет натаскивала бабушка-немка, урожденная фрау Траум. Узнав, что ее ненаглядный фриц жив и сидит в Ленинграде военнопленным на работах, она помчалась к нему, да так и осталась в Советском Союзе, хотя участь ее жениха в итоге была незавидна. Поэтому говорить по-немецки для меня означало вспоминать бабушку, и я делал это так часто, как мог. А во-вторых, это был мой жест протеста против засилия английского. На нем хуже или лучше говорили практически все мои знакомые, и я чувствовал, что просто обязан отличаться от остальных. Я вообще люблю отличаться.