Андрей Дашков - Малютка Эдгар

Эдди дорого дал бы за то, чтобы научиться так управляться с зеркалом. «Возможно, я тебя научу, — пообещал дядя. — Если, конечно, сделаешь все, как надо».

Уже шагая дальше вслед за громилой с вороном на плече (а вернее сказать, за вороном с громилой в когтях) и вернувшись мысленно к задачке «вход-выход», Малютка решил, что он, пожалуй, все-таки попадал куда нужно — особенно когда возвращался к себе домой, — однако не был уверен, что пространство за дверью его квартиры можно считать другим местом. Например, настолько другим, насколько был другим синий город.

Снова довериться дяде — что ему еще оставалось? Эта зависимость начинала его утомлять. Он хотел бы поскорее вырасти, стать взрослым и сильным, как… Как тот мужчина, лицо которого он однажды увидел отраженным в воде. Стать хозяином самому себе. Мама и папа любили его, но и для них он был кем-то вроде любимой комнатной собачки. Он никогда ничего не решал всерьез; окончательное решение всегда оставалось за ними. Свои условия он диктовал им только по мелочам, да и за этим чувствовалась ничего не стоившая игра.

«Старую рубаху надевал?» — спросил вдруг дядя, как будто без всякой связи с предыдущим.

«Нет». Все, что Эдди носил, было чистым, почти новым и не успевало изнашиваться. Но, возможно, ту одежду, что на нем сейчас, ожидала другая участь.

«Если бы носил, то знал бы, что ткань протирается неравномерно. А вообще, чем старше, тем больше прорех. Латай не латай — все равно расползается. Вот так и долбаный мир».

Эдди уловил смысл: они шли туда, где «долбаный мир» протерся до дыр. Получился почти стишок. Правда расползающаяся от ветхости ткань ни с чем хорошим не ассоциировалась. Только с нищетой, бездомностью и потерями.

Дядя добавил от себя к этому списку еще каких-то «старых подстилок» и захихикал, будто обрадовался запоздалому пониманию:

«Вот именно, малыш. Дома ты уже лишился. Деньгами, насколько помню, ты подтерся. А мамочка с папочкой когда-нибудь умрут».

Дядя столкнул его в пропасть. Эдди падал без надежды уцелеть, даже без надежды разбиться. «Когда-нибудь умрут» на самом деле означало: «Может быть, уже умерли, откуда тебе знать?». Это падение было не из тех, что придают телу невесомость и во сне превращаются в полет. Он чувствовал себя потерянным навсегда и узнал, что всякий человек, лишившийся родителей, по-лютому одинок.

Дядя, похоже, считал своим долгом избавлять его от иллюзий. Может, рассчитывал, что от этого он быстрее вырастет? И Малютка сказал себе: у меня просто нет других вариантов.

Больше на них не нападали. Они приближались к городской окраине. Аборигенов здесь было совсем мало, а живых и того меньше. Потом их не стало совсем. Эдди впервые увидел мертвецов, не задрапированных стайками трупоедов, — они просто лежали, демонстрируя разные стадии разложения, подкожную наготу, бесстыдную откровенность внутренностей, и наполняли воздух миазмами гниения, покорные и равнодушные к своей дальнейшей судьбе. Судя по всему, это означало, что прелести безотходного круговорота жизни и смерти остались позади.

А что же было впереди? В том-то и дело, что невозможно понять. Своим краем город сползал во что-то трудноописуемое. Богатое Малюткино воображение подсовывало ему сравнения, почерпнутые из увиденного в более спокойные для него времена. Горизонт не был «линией», он отчетливо напоминал спутанный клубок колючей проволоки — лучше не соваться, порвет на куски. Небо — лопнувший мыльный пузырь, разлетающееся стекло, змеиное кубло. Ближайшие к искореженному горизонту синие воронки судорожно блевали. Доносившийся с той стороны неясный шум напоминал гул целого легиона рассерженных пчел.

«Слишком много видеоигр, детка, — заметил дядя. — Слишком много кино. Выбрось их своей башки это дерьмо. Забудь, что видел когда-то, и увидишь все как есть».

Эдди честно пытался, однако по-прежнему видел только какой-то застывший взрыв-раскол-разбрызг, подернутый вдобавок тошнотворной рябью. Похоже, проблемы с правильным взглядом на «дыру» возникли не у него одного. Он даже не сразу заметил, что остановился, а в двух метрах справа громила тоже застыл как вкопанный. Затем сделал пол-оборота на месте и после этого замер надолго. Что-то с ним было не так. Что-то не слишком заметное, но внушавшее острое, почти паническое беспокойство, будто скрытое безумие.

Вдруг Малютка понял: в глазах громилы не было зрачков. И уже не казались чем-то существенным безвольно повисшие руки и расплывающееся на штанах пятно мочи. Обделавшийся «телохранитель» не перестал внушать ему страх. Как раз наоборот. Ведь раньше в громиле было хоть что-то человеческое. «Ага, ты ему тоже нравился», — не удержался дядя от сарказма.