Александр Бушков: Царица темной реки

Проблема разрешилась сама собой: после деликатного стука объявился Иштван с каким-то бумажным свертком под мышкой и, отложив его на столик у двери, в два счета вывел меня из затруднения. Оказалось, большой, чуть ли не в метр высотой цилиндр на стене, по поводу которого я мимоходом поломал голову, и есть масляная лампа под названием «клинкет». Ну конечно, господин граф у себя в покоях пользовался изобретениями классом повыше, чем прозаическая керосиновая лампа.

Оказалось, очень простая в обращении штука – как только Иштван мне показал, как ее зажигать, регулировать пламя и выключать. И освещала спальню довольно ярко – не всегда, надо полагать… Ну, а я выкрутил огонь почти на полную – мне еще предстояло и бумаги читать, и пистолет чистить.

Иштван потоптался у порога, поглядывая на меня как-то странно, а потом решился: развернул свой сверток и поставил на столик две темные бутылки в паутине, в точности такие, какие я видел в подвале на стеллажах. Пояснил:

– Я как старый солдат прекрасно понимаю: в таких случаях простых солдат в винные подвалы допускать никак нельзя, а господа офицеры, и уж тем более командир части, пользуются некоторыми привилегиями и презентами…

Он меня откровенно забавлял: старый солдат… Через полгода после начала войны угодил в плен и шесть лет пересидел где-то в Сибири все бури, что пронеслись над Россией и Венгрией… Сделав суровое лицо, я сказал:

– Так-так-так… Значит, есть все же второй комплект ключей?

– Клянусь Пресвятой Богородицей, нету! – Иштван истово перекрестился. – Видите ли, господин капитан, прошло три дня с того времени, как уехал господин граф и появились вы. Все имущество, строго говоря, оставалось бесхозным, и я позволил себе прихватить маленькую корзиночку, совсем маленькую… Вот, остались две бутылки для вас как по заказу. Я так полагаю, армия у вас серьезная, и граф уже не вернется, как, мне рассказывали, вернулся в девятнадцатом году…

– Уж это точно, – сказал я.

– Вот видите, как все отлично складывается. Это токай урожая двенадцатого года, с виноградника на горе (он произнес название букв этак из двадцати пяти, тут же выскочившее у меня из памяти). Разрешите, я поставлю сюда, в шкафчик? Тут и специальные тряпочки, чтобы обтирать пыль и паутину, и набор бокалов, и штопоры. У господина графа были свои причуды: иногда, вечером, он садился в это вот кресло и выпивал бутылочку-другую токайского, разглядывая графиню Эржи… И не терпел, чтобы ему при этом прислуживали. Разрешите идти, господин капитан?

– Идите, – сказал я, – только смотрите у меня: вино среди офицеров не распространять.

– О, что вы, господин капитан, это были последние бутылки. Желаю приятного времяпровождения!

И он улетучился почти бесшумно – старая школа…

Сняв ремень с кобурой и портупею, я плюхнулся в кресло – и в самом деле поставленное прямо напротив портрета графини Эржи, и рядом маленький столик, как раз для бутылки с бокалом (пожалуй, уместятся еще пара блюдец с какой-нибудь закуской).

На войне монахов, признаться, не бывает. В другое время я без всякого внутреннего борения немножко врос бы в быт отмененного историей феодала – обтер бы от пыли одну из бутылок и посидел часок, разглядывая двести лет назад отравленную красавицу. Вот только сегодня времени не было категорически: документы требовали вдумчивого прочтения к завтрашнему утру (а пара-тройка – и резолюции), да и чистку оружия я никогда не откладывал на завтра по въевшейся привычке. Так что подождет до завтра токай урожая двенадцатого года, когда меня и на свете-то еще не было…

Письменного стола здесь, конечно, не было – зачем он в спальне, где его сиятельство занимался чем угодно, только не сухой канцелярщиной? Поэтому пришлось проявить солдатскую смекалку: усевшись в кресло напротив портрета, я положил на колени планшет, а уж на него – стопку бумаг. Получилось вполне удобно, и с канцелярией я разделался минут за сорок, задолго до полуночи. Убрал ее в планшет, тщательно застелил столик дивизионными газетами, выщелкнул обойму, дважды передернул затвор во избежание нехороших случайностей и приготовился разбирать пистолет, аккуратно разложив рядом все причиндалы.

Внезапно возникшее беспокойство было не острым, но никак не проходило. На войне к такому чувству привыкаешь относиться очень серьезно – сплошь и рядом такое чутье, пресловутое шестое чувство, никогда не приходит просто так и не подводит, сулит неприятности. Вот только откуда ему взяться не на передовой, не в движении колонны, а в доме, битком набитом солдатами? И все же оно упорно не проходило…