Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Я предположил, что это английские традиции воспитания. От ребенка ожидались и поощрялись зрелость и самостоятельность. Канадское воспитание было не таким. Во всяком случае то, которое я знал.

И в «Сент-Хелен», в семье, столь разительно отличной от дома Айрдейлов, я тоже не нашел ничего знакомого. В этом доме все подчинялось переменчивому характеру отца, и весь дом вращался вокруг него. Гилмартины меня постоянно удивляли, а иногда ставили в неловкое положение – например, когда родители ссорились за столом или когда у тети Минни начинался приступ и она скребла пальцами по тарелке с пикулями, не сознавая, что делает.

Брокки, казалось, пользовался такой же свободой, как Чарли, но ему приходилось время от времени ее отстаивать. Ему не выдавали регулярных карманных денег, и он был вынужден просить; иногда Родри щедро, со смешком отваливал сыну на расходы, но иногда принимался ворчать: напоминал во всеуслышание, что деньги не растут на деревьях и что бывали времена, когда ему приходилось беречь каждый пятицентовик. Один раз, когда я гостил у Гилмартинов, из-за этого произошел страшный скандал за столом.

– Ты, похоже, ничего не делаешь, только лодырничаешь да шляешься по вечеринкам, – сказал Родри. Сегодня на него нашел скупердяйский стих. – Не знаю, почему бы тебе не поискать работу.

– Но, папа, на какую работу мне устроиться? Меня возьмут только чернорабочим.

– Ну, я думаю, с тебя корона не свалится. Подобный опыт заставит тебя по-другому смотреть на жизнь. Узнаешь то да се на своей шкуре.

– Ты издатель газеты – и говоришь такие вещи! – с преувеличенным изумленным отчаянием воскликнул Брокки. – Ты что, не слышал – на дворе сейчас самая сильная экономическая депрессия двадцатого века? Допустим, я устроюсь на работу. Это если предположить, что я ее найду. И что тогда? Это значит, что я вырву кусок хлеба у какого-нибудь бедняги, который вынужден содержать жену и детей. Что будут думать обо мне другие рабочие? И что они подумают о тебе? «Вот идет молодой Гилмартин, ему не нужна работа, но он заграбастал рабочее место, когда вокруг тысячи людей нуждаются в куске хлеба и не могут найти его. Посмотрите на молодого Гилмартина в новеньком рабочем комбинезоне – вот он идет с работы домой, в „Сент-Хелен“, подумать только! Он несет с собой „тормозок“, хотя дома его накормят от пуза! Какая наглость! Богатые всегда так: им мало того, что у них уже есть, – они обязательно должны выхватить корку изо рта у детей бедняка». Меня не удивит, если они сговорятся и как-нибудь устроят мне темную. Я даже не буду их винить! Нет, в сердце своем я буду считать, что они совершенно правы! Я склонюсь перед их праведным гневом! Я буду целовать наказующую розгу!

Старый Родри – он не был стариком, но обладал авторитетом, сопутствующим этому прилагательному, – пришел в ярость. Подобная валлийская риторика с высоким эмоциональным накалом была его собственным приемом, привычным видом искусства, и он не вынес, когда его же оружие обратил против него сын с хорошо подвешенным языком. Родри взревел. Я не просто так употребляю это слово. Он именно взревел. Он принялся перечислять все перенесенные унижения и тяготы, начиная с давней иммиграции в Канаду, он заговорил о своей решимости не согнуться под ударами судьбы, о высоком и смелом стремлении подняться над рабочим классом, из которого он вышел, о геркулесовых трудах, которые он предпринял, чтобы… Чтобы что? По логике вещей, он боролся за то, чтобы его сын не знал горькой нужды, грызущей необходимости бороться за финансовую независимость (Родри терпеть не мог слова «богатство» применительно к себе) и мог получить неоценимое преимущество в жизни – первоклассное образование, недоступное его отцу, которому пришлось всю жизнь барахтаться под тяжким бременем неграмотности. (Довольно сильное заявление для человека, чьи политические передовицы сочились кровью, набухали пламенной и грамматически безупречной риторикой и радовали сердце либеральной партии; но Родри не привык себя сдерживать и ничего не жалел ради красного словца; как говорится в одной старой книге, которую любил цитировать Брокки, он любил «несколько преувеличивать и значительно приукрашать» [25] Джон Страйп (1643–1737), «Мемуары церковника» («Ecclesiastical Memorials»). .) Я сверлил взглядом тарелку, слушая его фиоритуры, не менее десяти минут, а это многовато для речи за семейным столом.

И вдруг все кончилось.

– Ну хорошо, считай, что ты меня убедил, – сказал Родри. – Тебе машина сегодня понадобится?