Алина Реник - В лабиринтах вечности

Как всех грешников, его мучил лишь один вопрос.

— Позволят ли мне войти? — спрашивал он Богов.

Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ. Боги молчали.

Слуга отвечал:

— Да, Владыка, позволят!

Старик ненадолго успокаивался, забывался.

Но только сегодня подобный ответ не успокоил и не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил — пробудил в нем страшные мысли.

— Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может переступить порога вечности — она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? — старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. — Что я наделал!?

Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, и где-то его любимая дочь ищет выход в другой мир.

Но нет для неё выхода.

Не существует!

У самой любимой дочери нет даже погребения!

У неё даже смерти нет!

И он…

Он — отец — повинен в этом! Что может быть страшней!?

Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!

Его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.

В те страшные дни он слышал лишь шипение змей у его ног.

Против его дочери ополчились все: жёны — нильские утки, многочисленные дети — целый выводок детей! Он даже не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, да кто больше других желает получить из его рук цеп и посох, только их и может он вспомнить.

Старик содрогнулся:

— О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, ты был ко мне благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать всех?!

— Твои сыновья продолжат твой путь…, — начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.

— Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня желать скорейшей смерти. — Старик закрыл глаза и медленно — каждое движение причиняло ему острую боль — запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. — Ох, смерть — это уже лучшее избавление от них! Аа… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! — закряхтел старик.

Закашлялся. Из груди вырвался свист со стоном.

— Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах. Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… — Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика, казалось, вот-вот расколется надвое.

Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.

Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.

— Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…

Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.

Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.

Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.

— Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся,… обязательно встретимся… — тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их) — Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет, всё будет тлеть…

Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, своей любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.

Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.

— Я готов к Суду! Готов!

Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, еще уверенного в собственной силе и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его боли и даже приосанился.

Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.

Но вдруг он замер, как окаменел — и слезы перестали струиться из черепашьих глаз. В старческом уже размякшем мозгу промелькнула, возможно, последняя мысль, но какая страшная мысль, страшней кары Богов! «Мне не пройти Суд Осириса! Не ответить на вопросы! Я совершил самый страшный грех — я лишил жизни своё дитя — и меня сожрет чудовище Аменуит!»