Пауль Леппин - Хождение Северина во тьму. Пражские призраки

В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная «Zartlich-keit», нежность. Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по «лабиринту», и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.

Леппин, «певец той, печально угасавшей, старушки Праги», как писал Макс Брод, был «поэтом вечного разочарования». Его «пешеход» — лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, «свеча боится солнца словно вора».

Пауль Леппин, больной, физически изнуренный неизлечимым тогда недугом, по характеру нелегкий, все-таки обладал и общительной стороной, загадочной чудинкой, даже проказливостью. Как Ведекинд, он играл на лютне и под такой аккомпанемент пел куплеты собственного сочинения, насмешливые и далеко не салонные. В Объединении деятелей изобразительных искусств он никого не щадил. Две такие песенки (точнее, одна плюс обрывок другой) моя память сохранила до сих пор. Поскольку они, скорее всего, нигде не публиковались, я приведу их ниже. Я воочию вижу Леппина, сидящего в кресле, с сардонической усмешкой на губах, а перед ним лютню с бантом. Слышу его хриплый голос, глухой, надтреснутый. Из первой песенки я помню только один куплет, а потому поясню: речь там идет о неком профессоре пражской Академии художеств, человеке весьма вульгарном и пошлом, о котором говорили, что в Вене у него есть красавица-невеста:

Последняя строка рефреном повторяется в конце каждого куплета — как финал критической ситуации, этап искушения…

Вторая песенка, очень популярная у слушателей, — она называется «Весенняя песня» (Fruhlingslied) — пояснений не требует:

Может быть, все-таки нужен небольшой комментарий? Кинедами (слово это не больно изысканное) античные поэты называли педерастов. А проясняется ситуация, только если смотреть на стоящий у Староместской мостовой башни памятник Карлу IV с некоторого расстояния и под определенным углом. Большинство пражан знает, что тогда булла с печатью, которую император держит в правой руке и довольно низко, выглядит как кое-что совсем другое… Ну, хватит об этом!

Конечно, такие и сходные шутки вкупе с подобными же мальчишескими шалостями, словно тонкие арабески, словно блуждающие огоньки, лишь окаймляют по самому краю черную бездну, какую в общем и целом являет собою земное бьггие поэта Леппина. Его песня шла из безнадежности, из неблагополучности грандиозно задуманной, но бестолково растраченной жизни, о чем словно бы возвещает уже название его первого поэтического сборника — «Колокола, зовущие во тьме» ( Glocken, die im Dunkeln rufen ). Эта певучая гармония, это космическое недовольство миром, ненасытность и одновременно христианский аскетизм сулили многое. Что-то вроде немецко-богемского Бодлера, но без его спасительного «сплина» и гордыни. Poeta chris-tianissimus [4] Христианнейший поэт (лат.). . «В его лице неповторимым образом отражалось самое искреннее и веселое отчаяние, а вместе с тем чувство, совершенно с ним не соединимое, — глубокое отвращение к жизни». Кое-что звучало как Рильке в миноре. Солнце средь облаков почти никогда не появлялось; упоение было тягостным, не ведало полета, что увлекал за собою более счастливого собрата, каким мне порой казался Рильке… Если Леппин воспевал fleurs du mal [5] Цветы зла (фр.) — намек на одноименный сборник Бодлера. , то они были покрыты пылью, побиты дождем, тронуты тленом, нечисты. А когда он иной раз открывал свои секреты, как в назидательной популярно-философской книге «Венера на путях заблуждений» ( Venus auf Abwegen ), самом слабом его произведении, то подчас они оказывались весьма банальными. Однако в романе «Севериново сошествие во тьму» ( Severins Gang in die Finsternis ) он, по сути, воссоздает Прагу, свой любимый город, рисует ее меланхолично-трогательными штрихами, подобно тому как его великий земляк Альфред Кубин рисует в язвительной своей дьяволиаде «Другая сторона» город Перле. «Сумерки все больше сгущались, когда Северин прошел под сводом меж башен Мала-Стра-ны и свернул к памятнику Радецкому. У ворот гауптвахты расхаживал солдат с винтовкой на плече, а старинная площадь с аркадами приняла оттенок пожелтевших гравюр. По Шпорнергассе Северин поднялся к Градчанам. Город, который он знал, был другим… Его улицы запутывали, сбивали с толку, а на порогах подстерегала беда. Сердце там билось меж сырых, предательских стен, ночь кралась там мимо ослепших окон и во сне убивала душу. Повсюду сатана расставил свои ловушки. В церквах и в домах распутниц. В их губительных поцелуях обреталось его дыхание, и в одеждах монахинь он выходил на разбой…»