И конечно же, мистер Марбл, этот точильщик, что предсказал приход беды за несколько недель до того, как ее симптомы нахлынули разом, стоял особняком. Он все так же утверждал, что листья — это страницы некой тайной книги, чьи багряно-золотистые шифры можно было при желании прочитать.
— Вы взгляните на них, — призывал он. — Не на эти отдельные цвета — на общую картину. Эти листья… они же мертвы, но что-то в них живет сейчас, что-то хочет прорваться наружу. Картина — неужто вы не видите ее?
Мы увидели… но позже, много позже. Детали картины проявились не только в хроматических узорах листвы, их можно было найти везде — на влажных стенках в погребах, где средь сырой и неровной кладки нет-нет да и мелькнет отвратная карикатура на человеческое лицо; на половицах, в запутанных и ссохшихся корнях деревьев, выбивающихся из земли… С одной стороны, можно было подумать, что помянутая Марблом картина — этакая гравюра на знакомую бытовую тему, но сколь много чуждого, сколь много того инородно-сновидческого проявлялось в ней.
И вскоре мы вслед за Марблом-точильщиком научились читать великую книгу осеннего многоцветья — хоть он и по-прежнему оставался искуснее всех нас. Даже при теперешнем положении дел он остался в стороне — каким всегда и слыл из-за своих странных речей и чудаковатых загадок. Детям Марбл любил загадывать такую: ночью по ветру летает, вертолет напоминает. Тем же, кто был постарше, — такую: рук не имея, сцапать может, лиц не имея, корчит рожи. Его терпели — в конце концов, он хорошо выполнял свою работу и никогда не пытался взять с нас больше, чем требовалось, но ныне мы все чаще стали замечать, каким сделался Марбл рассеянным и отрешенным. Над точильным камнем, брызжущим искрами прямо в лицо, корпел некто с маской неизбывности, застывшей на лице, и с лихорадочным блеском в глазах. Общества этого незнакомца мы вынести не могли.
Конечно, изменения мы поспешили объявить временными — точильщик всегда отличался странностями: так, вестимо, ныне его посетила какая-то новая, до того не проявлявшаяся. На том и порешили, — но стоило Марблу пропасть с улиц совсем, как наши страхи возобновились: а тут еще и небывалые знамения вокруг нас, будто празднуя его исчезновение, стали набирать силу. В сумерках, на фоне темного неба, листва заполыхала фосфорным огнем, и к началу осени в реальности этого чуда уже почти никто не сомневался. От разноцветных листьев исходило мягкое свечение, создавая несвоевременную ночную радугу, которая везде рассыпала свои призрачные краски и окрашивала ночь в бесчисленные тона: золотистый персиковый и тыквенно-оранжевый, желтый медовый и янтарно-винный, яблочный красный и сливово-фиолетовый. Наливавшееся внутри листьев сияние бросало отсветы на тротуары улиц, на поля, на наши испуганные лица. Все искрилось в фейерверке новой осени.
Запершись по своим домам, мы приникли к окнам. Никто не удивился, когда стало понятно, кто бродит по городу в тот радужный канун, участвуя в безумном торжестве. Одержимец темного празднования шествовал по городу в трансе, с большим церемониальным ножом в руке, чьи острые края вспыхивали тысячами блестящих искр. Его видели одиноко стоящим под кленами, в калейдоскопе огней, пляшущих на его лице и на потрепанной одежде. Его замечали во дворах наших домов — черное пугало, сшитое из обрывков теней. Его видели крадущимся вдоль высоких деревянных заборов, ныне пребывающих в трепетном свечении. Наконец, он был замечен на определенном перекрестке улиц в центре города.
К тому времени мы знали, что должно произойти. Жрец прибыл за жертвой: настал канун всех канунов, и страшная потусторонняя тварь явилась, дабы взыскать с нас. Она выросла из земли на фермерском поле, из бездны, которую мы трусливо закрыли доской и присыпали грязью в жалкой попытке отгородиться от действительности. Ненасытное нечто готовилось получить желаемое — и мы, хоть и объятые страхом, чувствовали также обиду и возмущение. То должна была быть не слепая жатва, а разумный обмен — забранное полагалось возместить однажды! Да, всяко грядут времена вечной тьмы, когда жизни всех нас оборвутся и мы вернемся в землю, нашу прародительницу и кормилицу, но явление, которому мы ныне противостояли, виделось не чем иным, как несвоевременной алчной жатвой, нарушающей наше соглашение с природой и землей. Мы не могли предусмотреть его или догадаться о нем, и если здесь имел место некий естественный закон, то больше он походил на предательство или злостный обман со стороны самого мироздания. Все что нам оставалось — задаваться вопросом: что же творится? Имеем ли мы дело с чем-то от мира сего или же нет? Почему бы этому чему-то не запрятаться глубоко в суть природных явлений, скрыться за маской осеннего упадка, притворившись законом бытия?
Читать дальше