Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Плечи до сих пор болят там, где в них впились его пальцы, пока он тряс меня – вразумления ради. С первыми лучами солнца появятся синяки.

Жду, жду, а тем часом перетягивающая ребра алая нить толстеет, вьется, становится веревкой, а потом и канатом, а потом и тросом из тех, которыми старый Яг тянет через реку свой плот. Вот так же и нить – тянет, дергает, тащит, и наконец я, не в силах больше вынести этого, сбрасываю одеяла. Тихонько, с опаской – как бы не скрипнули ябеды-половицы – пробираюсь к двери и хватаю с вешалки шапочку. Какая мягкая, нежная ткань… Должно быть, бабушка отдала за эту материю не одну курицу, и еще немало – чтоб выкрасить ее в такой цвет, алый, как роза в дворцовом саду, а уж как искусна она в шитье…

«Тринадцатая луна тринадцатого года твоей жизни, девочка моя. Такую жизненную веху надо отметить как следует!»

В глазах щиплет. Злая, опечаленная и напуганная разом, я тру их, приказываю себе не ныть, накидываю плащ, нахлобучиваю шапочку и выскальзываю за дверь, в ночь.

Полнолуние. Пузатая луна освещает путь, но мне она ни к чему: не нужно мне ничего, кроме собственных босых ног, знающих извилистую лесную тропинку лучше любой мощеной дороги или тележной колеи. Только собственные пятки да нить, тянущая вперед вернее любого компаса. Бегу, пока дыхание не застревает в горле холодным комом, ныряю под низко нависшие ветви, прыгаю через корни, горбами торчащие из земли, бегу, пока нога не спотыкается обо что-то невидимое – камень, а может, сук. Падаю ничком, упираюсь ладонями в землю. На них остаются кровавые ссадины, но лучше уж так, чем новый удар головой. Тяжело дыша, переворачиваюсь на спину и вижу, что лежу посреди той самой прогалины, где днем встретила волка.

Или – где волк встретил меня.

Осторожно, шаг за шагом, он вышел из-за деревьев, глядя прямо на меня пронзительными янтарными глазами. Я замерла на месте, не дыша – но не от страха, больше от удивления. Волк двинулся вокруг меня, медленно приближаясь и шумно принюхиваясь. Может, учуял мою корзинку с завернутой в тряпицу вяленой свининой между кувшинчиком яблочного сидра и ковригой свежего хлеба? И, если швырнуть мясо наземь, отдать ему на съедение, позволит мне уйти своей дорогой?

Волк подошел так близко, что я могла бы потрогать его – наклониться, запустить пальцы в густой серый мех, почувствовать, как мягка шерсть и как горяча под ней кожа… Внезапно мне так захотелось сделать это, что все тело зачесалось.

А волк не сводил с меня глаз – желтых, разумных, каких не должно быть ни у одного зверя, и под сердцем вдруг что-то затрепетало. Грудь, живот, ноги наполнились теплым, дрожащим сиянием, и я могу поклясться: когда горячий, розовый волчий язык лизнул мою руку, это было… как будто прикосновение самой Богини Луны, дотянувшейся до меня из-за облаков. Колени дрогнули, подогнулись, и я рухнула наземь, как деревянная Джуди [78] Панч и Джуди – центральные фигуры традиционного уличного кукольного театра, пришедшего в Великобританию из Италии в конце XVII в. с обрезанными ниточками.

Волк зарычал.

Я сдвинула на затылок шапочку и вскинула подбородок, подумав, что это не такая уж скверная смерть, раз уж пришло время помирать. Но волк смотрел мимо меня, вглядываясь в лес – туда, откуда я шла с отзвуками последних слов матери в ушах: «Прямиком к бабушке; да гляди у меня – не тот сегодня день, чтоб собирать цветочки!» В бледно-сером горле зарокотал гром, шерсть на волчьем загривке встала дыбом – жестче, чем у любого кобеля. Затем волк, так же неожиданно, как и появился, развернулся, прыгнул раз, другой, и скрылся за деревьями. Окрестный лес хранил молчание, затаился, будто сдерживая дыхание, но я не стала медлить – мало ли, чего он ждет. Только плащ подобрала – вот прямо как сейчас – и поднялась, велев изменщицам-ногам взяться за ум.

Ну что ж, волчья ли это прогалина, или нет, а путь мой этой ночью лежит не сюда. Нить – нить тянет да дергает, тянет да дергает, а мне и сказать на это нечего. Остается только бежать туда, куда она тащит – до самого домика бабушки. И даже после этого нить не успокаивается: стою я, согнувшись, упершись руками в колени, отпыхиваюсь, отдуваюсь, стараясь удержать внутри съеденный ужин, а нить тянет дальше. Только когда я отыскиваю путь к старому мельничному пруду, она малость успокаивается, позволяет остановиться и рухнуть у самой воды, спокойной, гладкой, как стекло в окошке Господнем.

Теперь я знаю, зачем нить привела меня сюда.