Фоз Медоуз: Голоса чертовски тонки. Новые истории из фантастического мира Шекспира (сборник)

Истина раскрывается перед тобой – медленно, но неуклонно, однако ты еще не готова принять ее. В голове рождаются тысячи возражений, но перед лицом непринужденной красоты этого юноши все они рассыпаются в прах, и тебе удается лишь, заикаясь, вымолвить ряд бессмысленных отрицаний:

– Нет, я никогда… никогда не… этого не может… Безусловно… в этом нет никакого…

Он подступает ближе, почти вплотную, и теперь, стоит лишь одному из вас сделать первый шаг, вы сможете взяться за руки и обнять друг друга вновь. Он так близко, что ты чувствуешь его запах – до безумия знакомый, сладкий, однако мужской, душистый аромат английских полей, приправленный мрачной и соблазнительно-пряной ноткой столичной жизни.

– Ты знаешь меня, – повторяет он.

– Но вы же не можете… Нет, вы не можете быть им!

– И все же, любовь моя? Думаю, теперь ты видишь. Видишь истину. Она прямо перед тобой.

Ты снова вспоминаешь человека, явившегося к тебе в рождественскую ночь, и двоих пришельцев в полумраке гостиной за спиной мужа, и мозаика – фантастическая, невероятная, чудесная – начинает складываться в единое целое. И потому ты, наконец, решаешься просто сказать все вслух. Ты произносишь его имя:

– Уильям…

Он вновь улыбается, но теперь улыбка его мрачна, как церковное благословение.

– Не совсем, – говорит он в ответ. – Я, так сказать, не совсем твой Уильям.

– Говори же, – с внезапной алчностью в голосе требуешь ты. – Расскажи все.

– Проше показать, – отвечает он.

С этими словами он придвигается еще ближе. Руки его – на твоих плечах, губы – на твоих губах, и перед тобой, словно сон наяву, возникает видение: бесконечное множество возможностей, бессчетное количество миров – каждый из них существует благодаря иному решению или противоположному выбору. И в каждом из этих миров ты видишь мужа в новой роли – властитель дум, заговорщик, сердцеед, твой собственный пузатый, лысеющий домосед, и тысячи, тысячи других. Все эти иные миры разворачиваются перед тобой, проносятся мимо нескончаемой чередой несбывшихся возможностей.

Наконец тот, кто не совсем тот, за кого ты вышла замуж, отстраняется.

– Видишь? – спрашивает он. – Теперь понимаешь?

– Смутно, – отвечаешь ты. Твой разум, порождение семнадцатого века, изо всех сил старается приспособиться, свыкнуться с системой знаний, далеко превосходящей твою. – Как будто брезжит что-то в темноте… Все эти вероятности, множество миров…

– Переплет, – настаивает он. – Это называется переплетом миров. И во всех этих мирах – во всех до единого – существует Уильям. Но лишь в одном из них – в этом – он (или мы, или я) никогда в жизни не покинул Стратфорд.

– Я не… – ты моргаешь и вздрагиваешь, точно ужаленная. – Нет, я не понимаю, о чем вы.

Конечно же, это заверение правдиво лишь отчасти.

– В любом другом мире, – объясняет Уильям-красавец, – Уильям ушел из этого городишки. Отправился странствовать с актерами, добрался до Лондона, взялся за перо, прославился и создал целые вселенные. Я тоже. Я ушел в столицу и – боюсь, что вынужден сказать тебе об этом – влюбился. И не раз. И только здесь, в этом, так сказать, томе реальности, он остался дома. И, боюсь, раз все началось именно здесь, здесь все должно и закончиться. Ваш мир избран. В конце концов, кинжал ведь выбрал именно его.

– Избран? – переспрашиваешь ты. – Для чего избран?

– Для того, чтоб дать последний бой. Здесь завершится война, здесь мы встанем лицом к лицу с правдой жизни, здесь принесем последнюю жертву.

– Эти речи звучат зловеще, – говоришь ты. – Они не предвещают ничего хорошего.

– Боюсь, так оно и есть, миссис Шекспир.

Уильям тянется к твоей левой руке, подносит ее к губам и целует.

– Переплет миров выгорает, – продолжает он. – Превращается в ничто. Забытье поглощает все.

– Скажи же, чем я могу помочь, – предлагаешь ты.

– О, Энн, моя отважная Энн… Отчего ты полагаешь, будто можешь чем-то помочь? Пустота надвигается. И ничто, ничто в мире не в силах устоять перед ней.

Миг – кратчайшее мгновение, едва достаточное, чтобы перелистнуть страницу – и его нет.

2 января 1602 г.

Рано поутру, как и во всякое утро с сотворения мира, над горизонтом, крадучись, поднимается рассветная заря, но ни один из бессчетного множества дней существования нашей земли не видел такого рассвета. Первый утренний луч не золотится предвестником погожего летнего дня и не болезненно, по-зимнему, бледен. Рассвет – небывалый, чужой.