Энн Райс - Интервью с вампиром [litres]

Я лежал на ковре, подложив руки под голову, и смотрел на позолоченный канделябр. Мне было трудно переселиться из одного мира в другой. Мадлен сидела на кушетке и работала с неизменной сосредоточенностью и страстью, как будто обретенное бессмертие начисто отвергало даже мысль об отдыхе или безделье. На сей раз она пришивала кремовые кружева к маленькому лиловому атласному покрывалу и прерывалась только для того, чтобы стереть со лба кровавый пот.

Я подумал: а вдруг, если я зажмурюсь, это царство маленьких вещей поглотит все пространство вокруг и, открыв глаза, я обнаружу, что связан по рукам и ногам, как Гулливер – непрошеный гость в стране лилипутов? Мысленно я видел маленькие домики, выстроенные для Клодии, игрушечные экипажи, стоящие в ожидании у дверей, и садики, в которых мышь кажется большим и страшным зверем, а кусты роз – огромными цветущими деревьями. Люди-великаны пришли бы в восторг при виде подобной красоты, они опускались бы на колени перед окнами, чтобы хоть краешком глаза заглянуть внутрь.

Но я и так был связан по рукам и ногам. Не только этой волшебной красотой, изысканной тайной, окутавшей обнаженные плечи Клодии, сиянием ее жемчуга, райским запахом ее духов в маленьком флаконе; я был связан страхом. Дома я занимался обучением Мадлен, вел пространные беседы о природе убийства и естестве вампира, хотя Клодия, если б захотела, могла бы рассказать ей куда больше и лучше. Каждую ночь Клодия нежно целовала меня, смотрела довольным взглядом, и я видел, что ненависть, вспыхнувшая однажды, ушла навсегда. И все же я боялся. Боялся, что, очутившись в настоящем мире, за пределами этих роскошных комнат, обнаружу, что мое поспешное признание оказалось верным и я действительно изменился, утратил единственное, что еще любил в себе, – человека. И что я буду чувствовать тогда к Арману, ради которого превратил Мадлен в вампира, чтобы обрести свободу. Стороннее любопытство? Скуку? Безымянный трепет? Но даже в этом страшном смятении я мысленно увидел Армана, его монашескую келью, вспомнил его спокойные темно-карие глаза и чувствовал его непреодолимую, волшебную власть.

Но я не решался пойти к нему. Я страшился постигнуть истинные размеры своей потери. И старался исчислять ее всего лишь одной из неудач: в Европе я не нашел истины, способной вылечить одиночество и отчаяние; я только копался в своей мелкой душонке, обрел мучительную боль Клодии и любовь к вампиру, который, может быть, еще хуже, чем Лестат, и сам уподобился Лестату в его глазах, хотя в нем единственном уловил намек на возможность сосуществования добра и зла.

Я устал от этих мыслей. Часы тикали на каминной полке, Мадлен вдруг принялась упрашивать нас пойти на представление в Театр вампиров и клялась, что сумеет защитить Клодию от кого угодно. Клодия сказала:

«Нет, не сейчас. Еще не время».

Я со странным облегчением подумал, как страстно, как слепо Мадлен любит Клодию.

Я редко вспоминаю Мадлен и нисколько ей не сочувствую. Она прошла только первую ступень страданий, так и не поняв, что такое смерть. Она так легко загоралась, так охотно шла на любое совершенно бессмысленное насилие! Но я и сам с удивительной самонадеянностью когда-то считал, что мое горе после смерти брата – единственное настоящее чувство. Я забыл, как самозабвенно влюбился в излучающие волшебный свет глаза Лестата, продал душу за их разноцветное сияние и думал, что достаточно иметь отражающую свет кожу, чтобы гулять по воде.

Что же надо было сделать Христу, чтобы я пошел за ним, как Петр или Матфей?

Прежде всего хорошо и со вкусом одеться, в придачу к этому иметь густые белокурые волосы.

Я ненавидел себя. Убаюканный их беседой, я различал шепот Клодии, она говорила про убийства, ловкость, быстроту вампиров, Мадлен шила, и мне казалось, что теперь я способен только на одно чувство – ненависть к себе.

Люблю я их или ненавижу… Мне просто все равно. Клодия погладила меня по голове, как старого друга, точно хотела сказать, что она наконец-то обрела покой в душе. Но мне было все равно. Где-то там, в ночи, бродил призрак Армана, честный, прозрачный, как стекло. Я держал в ладони шаловливую ручку Клодии и вдруг понял, что теперь знаю, почему она так легко простила меня. Она сказала, что ненавидит меня и любит, но на самом деле не чувствовала ничего.

Через неделю Мадлен отправилась осуществлять задуманное – жечь свое королевство кукол. Мы проводили ее и оставили одну, а сами отошли в узенький переулок за углом. Там было тихо, шел дождь. Скоро языки пламени взвились в затянутое облаками небо. Ударил колокол, люди кричали. Клодия говорила что-то об огне. Густой дым валил из горящей лавки, и мне стало страшно. Это была не дикая человеческая паника, а леденящий мертвенный страх, острый, как удар кинжала. Этот страх уходил корнями в прошлое, в старый городской дом на Рю-Рояль, где на горящем полу лежал Лестат и как будто спал…