Август Дерлет - Тварь у порога [Сборник рассказов ужасов]

Раскопки оказались в общем-то гораздо более простым и легким делом, нежели я предполагал прежде, если не считать одного непредвиденного и довольно странного препятствия — когда с пронизанного холодом неба камнем свалился исхудавший, совсем отощавший ястреб, принявшийся неистово клевать и разгребать тонкими ногами лежавшие вокруг меня комья земли, покуда я не убил его ударом лопаты. Наконец я добрался до того самого продолговатого деревянного ящика и сбросил с него омерзительно осклизлую крышку. В сущности, это было последним моим осознанным и вполне разумным действием.

Внутри этого созданного много веков назад гроба облепленное телами огромных, жилистых, словно иссохших спящих летучих мышей, лежало то самое костлявое существо, могилу которого некогда разграбили я и мой ныне покойный друг. Но теперь скелет был отнюдь не таким чистым и аккуратным, каким мы увидели его в тот, первый раз — сейчас его покрывали сгустки запекшейся крови, лохмотья чужеродной плоти и волос. Из гроба на меня плотоядно взирали фосфоресцирующие глазницы, а острые, обагренные кровью клыки алчно поблескивали, словно намекая на неотвратимо надвигающуюся на меня погибель. Когда же из этих искаженных дьявольской усмешкой челюстей вырвался низкий, сардонический лай, словно исторгнутый некоей громадной собакой, и в окровавленных, полуразложившихся руках-лапах промелькнули очертания того самого утерянного мною рокового жадеитового амулета, я едва нашел в себе силы издать истошный вопль, после чего со всех ног бросился прочь от того места, перемежая панические крики всполохами истеричного хохота.

Скачет безумие, оседлавшее звездный ветер… за долгие века пожирания трупов отточились зубы и когти… кровавая смерть каплями стекает на летучих мышей, устроивших свою очередную оргию над черными как ночь развалинами захороненных храмов Белиала… Сейчас, когда чудовищный лай той мертвой, бестелесной твари с каждой минутой становится все громче и громче, а шелест и хлопанье проклятых перепончатых крыльев все быстрее приближается ко мне, заряженный револьвер остается моим единственным средством к спасению и забытью, способному избавить меня от неведомой мне, а пожалуй и вообще не имеющей названия злобной силы.

Мы сидели на старом кладбище в Эркхеме, на полуразрушенном надгробии семнадцатого века и спорили о том, что обычно называют «несказанным». Осенний день близился к концу. Глядя на огромную иву, ствол которой почти опрокинул старую надгробную плиту со стершейся надписью, я неожиданно для себя вслух подумал о том, чем жуткая кладбищенская почва должна была питать мощные корни. Мой друг упрекнул меня за подобные мысли и сказал, что раз новых захоронений здесь не происходило уже больше века, то почва и, следовательно, питание деревьев были вполне обыкновенными. Кроме того, добавил он, мои постоянные рассуждения о непостижимом и несказанном были довольно примитивным приемом, впрочем вполне соответствующим уровню моих весьма скромных литературных успехов. Я чересчур часто заканчивал свои рассказы картинами или звуками, парализующими героев, лишающими их дара речи, храбрости, способности оценить или связно пересказать случившееся. Мы воспринимаем окружающий мир, утверждал он, только посредством наших пяти органов чувств или следуя догмам религиозного учения. Поэтому невозможно найти какой-либо предмет или явление, которые нельзя было бы описать, как совокупность реальных научных фактов, или объяснить с помощью правильных теологических построений — желательно конгрегационалистских [6] Конгрегационалисты — сторонники и участники религиозного учения, возникшего в XVI в. в Англии. , какие бы ответвления основной концессии ни преподносили нам история и сэр Артур Конан Дойл [7] Известен как не только выдающийся писатель, но и творец мистического учения христианского толка. .

С этим моим другом, Джоэлом Мэнтоном, мы всегда любили поспорить. Он был директором Восточного колледжа в Бостоне — типичный представитель Новой Англии, самодовольный и невосприимчивый к таинственным нюансам жизни. Он был убежден, что эстетическое значение имеет лишь наш нормальный, объективный чувственный опыт, следовательно, задача художника — не столько нагнетать страсти, живописуя стремительную смену событий, экстаз или чудеса, сколько постоянно поддерживать спокойный интерес читателя к аккуратным, детальным описаниям повседневной жизни. Особенно возражал он против моего чрезмерного увлечения мистическим и необъяснимым, потому что, хотя сам и верил в сверхъестественное больше меня, ни за что не хотел признать, что оно вполне уместно в качестве объекта литературного исследования. Ему, педанту с практическим, логическим складом мышления, было трудно понять, что человеческий разум может находить удовольствие в том, чтобы отрешиться от повседневности, окунуться в мир непостоянных, изменчивых драматических образов, которыми привычка и усталость не дают нам насладиться в рамках тривиального бытия. Для него все вещи и чувства имели четко определенные размеры, свойства, причины и следствия. И, хотя в глубине души он понимал, что наш мозг иногда порождает видения и чувства, которые не так-то легко измерить, классифицировать и объяснить, он считал себя вправе ограничивать литературный поиск, отметая все, что не в состоянии испытать и понять среднестатистический гражданин. Кроме того, он был почти уверен, что в действительности ничего «несказанного» не существует. Для него в этом не было смысла.