Елена Блонди - Карты мира снов [СИ]

— Зассал, бздун, — заорал Гришка, подступая и тесня Андрейку дальше в зимнюю воду, — зассал, сарите, пацаны, в воде стоит и уже ссытся! Ссытся!

Андрейка нагнул голову и молча шагнул вбок. По воде. Гришка осклабился и, вытягивая руку в скрипучем рукаве турецкой кожанки, сильно пихнул его в грудь. За его спиной заблеяли, засмеялись, откашливаясь и харкаясь под ноги.

— Землю жрать щас, — пообещал Гришка, — будешь у нас. У меня.

— Тут песок, — угрюмо сказал Андрейка.

— Чего?

— Не земля.

Он как-то удержался на ногах, хотя через секунду уже пожалел об этом. Нужно было упасть, поплыть, колотя сапогами, они бы… не стали… в воду.

Мысли дергались в такт ударам, хорошо — смягченным зимней курткой, старый уже пуховик, но толстый, даже удар ботинком не казался взрывом между ребер. Только лицу не повезло, кто-то, пока Гришка приговаривал, неумолимо сажая удары в бок, в тощую задницу, в худое бедро, вцепился в волосы и возил, повизгивая, тыкал носом в тот самый песок.

— Жри песок, жри песок, — повторял монотонно, с нарастающей сладостью в голосе, — жри песок, блядь, жри курва, жри песок.

Устав возиться внаклонку, видимо, выпрямился, дыша тяжело, с тем же подвизгиванием.

— В воду его, пацаны, — распорядился вверху Гришка, — пусть его поблядуха ловит, Танька его… — и выругался смачно, грубо, совсем по-взрослому.

Нельзя в воду, в панике подумал Андрей, очень быстро подумал, и как оно успелось, резко выворачиваясь, сел, спиной к врагам, упираясь в мелкий прибой зимними сапогами и растопыренными пальцами. Куртка, она ж не высохнет, тяжелая. В чем завтра в шк…

Спину сотряс удар, песок под ним подался, Андрейка проехал ближе к воде, уже окуная в нее голенища и давно мокрые штанины. Открыл глаза, один уже заплывал, смотрел с трудом. И отчаянно уставился на мягкую полоску острова. На самом горизонте, таком далеком. В один миг представилось ему совсем по-настоящему: взмывает ракетой, держа руки вразлет, вместо бухты и кучки Гришкиных шавок под ним — яркая клякса острова с протянутыми берегами. Несется навстречу, принимая и радуясь. И там — только он. Ныряет с разлету в нестерпимо синюю воду лагуны.

— Гришка! Курвеныш, выблядок мелкий!

От крайних домов летел голос, бил в уши так же, как била недавно по ребрам тяжелая гришкина нога.

Андрейка не встал, так и остался сидеть, нагнул только голову, морщась, и зажмурился, будто это поможет ему не слышать, как приближается Гришкин батя, явно тяжело и очень зло пьяный, от деда Надюхи, и будет сейчас то, из-за чего Гришка еще сильнее возненавидит свидетелей.

— Ты! — крик понижался, переходя в шипение, — ахх, ты…

Месиво слов прерывалось топтанием и редкими ударами, Гришка уворачивался, но не уходил вслед за бежавшими с поля битвы дружками.

— Чего, — говорил угрюмо, а после умолкал, и слышался звук удара, скрип шагов и пыхтение, — ну, чо ты?

— Ты уроки… с-де-лал? Па-а-скуда та-а-ака-я!

— Та сделал.

— Врешь, сука.

— Пап…

— Пиздо тебе пап!

Голоса удалялись, временами, с тяжелым хрипом, отец выхаркивал грязное слово, видно, стараясь достать сына таким же тяжелым, еще тяжелее — взрослым кулачищем. А тот в ответ снова кричал с тоскливой злостью:

— Пап!..

Андрейка повернулся, опираясь рукой. Постоял на коленках, сплевывая на песок красную длинную слюну, она никак не хотела отрываться от губ, мотнул головой, прилипла к распухшему подбородку. Поднялся, качаясь, и заплакал, бредя наискось мимо завалившегося набок домишка деда Надюхи. Дальше, туда, где после пустырика, огороженного разбитым забором, торчал заброшенный дом, зияя пустыми окнами.

Солнце плавно усаживалось за левый пологий склон бухты, темнило знакомую картинку с коровником и тонкими ажурными мачтами. Как всегда, позолотило скалы, совсем близкие, но на них Андрейка не смотрел, огибая дом и тяжело, как старик, усаживаясь на длинную зыбкую доску, рядом с которой — кострище, окруженное большими камнями, выломанными из стены летней разваленной кухни. И на остров смотреть не стал, было почему-то ужасно стыдно. Как будто остров сам смотрел на него и видел, какой Андрейка трус и слабак, не смог подраться с врагом, а только лежал, защищая живот и лицо, и даже когда попросил, отчаянно пожелав, то не силы драться, а силы — убежать, улететь от гадов.

Он еще немного поплакал, ощупывая бока и куртку. Шмыгнул, прерывисто дыша, и вяло обрадовался — куртка не намокла почти, только рукав в налипшем песке, да у плеча треснула, но это можно зашить. Вот рожу не починишь быстро, мать увидит, заплачет, начнет причитать. Так и ляжет в слезах, рассказывая, как ей тяжело одной со всем справляться, и ты еще тут, и папка твой непонятно, приедет ли к новому году.