Анатолий Эльснер - Рыцарь духа [Собрание сочинений. Том II]

— О, мой старый дом, дом грабежа и разбоя!

Он обернулся и, глядя на рабочих, сказал:

— Ведь чудо великое совершилось здесь: мертвые, когда-то обиженные мной, пришли из могил своих и выгнали живых. Теперь ты пуст, мой старый дом, и я опять посещаю тебя, как странник, который снова уйдет и уже навсегда.

Он задумался и, глядя на большой стул с высокой спинкой, сказал:

— Вон на том месте любил сидеть разбойник.

Ласточкин, подойдя к нему, с любопытством спросил:

— Кто же этот разбойник, ваша милость?

— Фабрикант Серафим, — твердо ответил старик, продолжая задумчиво смотреть в одну точку. Вдруг он обернулся и с любовной улыбкой стал упрашивать рабочих сесть за стол и есть и пить. Необычайность такого положения смутила их и только после долгих колебаний некоторые из них стали опускаться на стулья, а Ласточкин сказал:

— Вы в великое смущение нас приводите, Серафим Модестович, барин. Вот как святой вы посреди нас и этих лесных бродяг. Думали ли мы, что мы в вашем доме будем сидеть за одним столом с вами?

— Мой друг, — воскликнул старик, подымая руку кверху, — наш общий дом — вон там. Этот же дом такой же ваш, как и мой, и потому садитесь, ешьте и пейте. Наше богатство — вечные силы, которые в нас и наши драгоценные камни — правда, милосердие, справедливость. Кто мы здесь? Гости, не более, а земля — гостиница, и потому садитесь, прошу вас.

Все расселись и Серафим Модестович, угощая их, говорил:

— Помните, что под вашими лохмотьями — вечные существа, сыны Бога, и потому не смотрите на позолоту этих комнат и на роскошь их. Ешьте и пейте.

Бродяга Волк, стыдясь своей чувствительности и чувствуя, что ему с нею не совладать, нахмурился и грубым голосом проговорил:

— Ваша милость, Волк плачет.

Слезы брызнули из глаз его.

Серафим Модестович положил руку на его плечо.

— Мой друг, ты не знал меня, а я тебя, но мы одинаковые с тобой, и если ты разбойник, то еще злейшим разбойником был я, и если ты плачешь, то с тобой плачу и я.

Волк сердито нахмурился, как бы ощетинился, и слезы полились из его глаз. Он сердито стукнул кулаком об стол.

— Вот ты и Волк, а плачешь, — подшучивая над ним, проговорил Порфирий.

— Душа всякого умиляется от ваших слов, барин, и вы простите: мы от вас не отойдем.

— Душа моя плачет и ликует, — воскликнул Волк, переставая хмуриться и откидывая голову. — Го-го-го! Какой огонь во мне, — подлинно с небес упавший. Сердце веселится и ноги хотят плясать.

— Друзья мои, — как бы отвечая ему, снова заговорил Серафим Модестович, — и моя душа как бы на крыльях возносится, а прежде была в оковах гордости и забот и сердце заперто было дьяволом, чтобы не врывалась в него никакая радость. Теперь только добрые силы сделали его широким, как мир, чтобы я мог простирать руки над всеми бесприютными.

Он стал медленно подниматься с места и распростер руки, показывая этим, что всех гонимых и несчастных он хотел бы взять под свой защиту человека с сердцем, широким, как мир.

В это время в конце комнаты показались Леонид и Тамара. Леонид шел с бледным лицом, ведя за руку, как он был уверен, девушку, сошедшую с ума по его вине. Продолжая притворяться, Тамара шагала, как автомат, высоко подняв голову, с безумно-смеющимся лицом, а белые розы, окружая ее чело, придавали ей выражение трогательное и вместе с этим дикое и жалкое.

Серафим Модестович смотрел на них обоих глазами, полными изумления, и невольно воскликнул:

— Сыночек мой, что значит это?

— Отец мой, я должен сказать вам, что со мной случилось непредвиденное: я не смею больше одиноко странствовать по зеленым нивам земли этой, а в сопровождении этого существа. Люди называют это выдуманными ими для прикрытия греха словами: муж и жена.

Серафим Модестович, внимательно посмотрев в его глаза, положил дрогнувшую руку на его голову и сказал:

— Сынок мой милый, да будет, как ты решил… Но вот что я читаю в книге судеб: ты пойдешь своей дорогой вверх и останешься на вершине скалы одиноким, как орел, и будут с тобой беседовать звезды, мудрость и духи земли.

Он положил другую руку на голову Тамары и пристально посмотрел в ее глаза. Она вздрогнула и сделалась почти такой же белой, как венок, окружавший голову ее.

— Крест сына моего для вас тяжел, и свет его невыносим для очей ваших, и потому пути ваши разойдутся: он найдет счастье на Голгофе своей, вы потеряете его на широкой дороге веселья, пляски и всех услад мира сего.

Он отступил, снова посмотрел на их обоих и окончил: