Кулак Петрович И Ада - Время Вьюги. Трилогия [СИ]

Во сне он увидел Дэмонру с глазами Мариты — голубовато-серыми, пустыми, с эдакой коровьей поволокой — глядящую на него и монотонно повторяющую «Это все ради Каллад, Рыжик». Руки у нее были в крови по локоть в буквальном смысле этих слов, и она почему-то все равно протягивала их и пыталась его обнять, делала шаг вперед, как кукла на шарнирах, а он почему-то Дэмонру обнять не хотел, или боялся крови на ее руках, или что-то еще, и отступал, отступал, отступал, пока не уперся спиной в стену и не проснулся в своей постели. Еще не рассвело и кошмар — невидимый, но вполне осязаемый — нехотя отползал в черные углы. Не успел Наклз подумать, что что-то не так и успокоить колотящееся сердце — а узреть рядом с собой некий гибрид Дэмонры и умирающей потаскушки оказалось до крайности мерзко — как его грудь обвила рука, глянцево блестящая в ночной темноте. Черная, до самого локтя — чернее ночной темноты, а выше — тускло белая. Сзади что-то чавкнуло, как будто камень упал в трясину. Маг вскрикнул и попытался скинуть с себя склизкую мерзость, но она оказалась тяжелой, как камень, и холодной, как у трупа.

Труп. Наклз понял, что в воздухе пахнет не осенней прохладой, а сладковатой подвальной гнильцой. Он рванулся прочь еще раз и еще — безрезультатно.

Маг не был уверен, что хочет оборачиваться, но все-таки чуть развернул голову назад. Из темноты на него, не мигая, смотрела Кейси. И улыбалась, как упырь из страшной сказки.

— Это все ради тебя, Рыжик, — ласково сказала она и, наверное, в десятый раз пустила пулю себе в висок. Но, даже упав на подушку и растекаясь по ней чем-то черным, руку так и не разжала.

Наклз проснулся во второй раз, быстро закутался в халат, почти сполз в гостиную и забился в последнее свободное кресло, слушая тихое посапывание Магды. Его колотило, до приема таблеток следовало как-то прожить еще двое суток — целых двое суток, то есть сорок восемь страшно долгих часов! — если, конечно, он не собирался прямо сейчас отправиться на тот свет от передозировки, мир измывался над ним как хотел, и вообще пора было всю эту чушь заканчивать, чем скорее, тем лучше.

Кристабел была воистину святой. Она примчалась в столицу к вечеру следующего дня после разговора в больнице. Без багажа, без макияжа, без положенной по этикету дуэньи, даже без извещения, что ее нужно встретить на вокзале. Просто села на ближайший поезд — в третий класс, потому что других билетов уже не нашлось, а доставать через знакомых не оставалось времени — и приехала, промучившись больше суток в сидячем вагоне, чем, конечно, убила бы свою репутацию в свете, прознай кто-то про ее приключения. Она поймала пролетку и своим нежданным появлением спасла Витольда, мысли которого носились где-то между походом в бордель или все-таки пулей. Ему было ужасно плохо, так плохо, как только может быть человеку, он вообще не подозревал, что плохо может быть настолько. Не хотелось ни пить, ни жить — вообще ничего не хотелось. Варианты вроде «по девкам», или «застрелиться» или «кокаин» он рассматривал очень отвлеченно, как будто его последствия касались мало. Словно на сцене шел спектакль, на который он случайным образом попал, но действие все же было не про него и он мог легко уйти за кулисы.

Кристабел зажгла во всем доме свет. Распахнула окна. Вышвырнула пустые бутылки. Села рядышком и прижала голову Витольда к плечу, ничего не говоря. Только тогда он, наконец, смог заплакать. Плакать оказалось гадко, непривычно, неприлично, но после, как ни странно, полегчало. Кристабел для восемнадцатилетней институтки держалась и вовсе замечательно. Витольд сестру всегда любил, но относился к ней с некоторой долей иронии — ни в коем случае не пренебрежения — все-таки девчонка, да еще и учится на археолога, ну и придурь, где она будет мужа искать, когда ей надоест в старье рыться, на раскопках что ли? А она вела себя совсем как взрослая, даже как если бы была старше него. И не плакала почти, только еще сильнее выпрямила и без того вызывающе прямую спину.

К ночи дом был проветрен, протоплен, даже кое-как прибран, а на столе, помимо початой бутыли коньяка, появились нарезанный сыр, окорок и разломанная плитка шоколада.

— Ты пей, Витольд. Или даже, если тебе надо куда-то сходить…э… развеяться — ты иди, я понимаю, — блеснула она необыкновенно широкими для юной барышни взглядами на жизнь. — Только не сиди и не молчи, ты меня так пугаешь. Похож на собственного доппельгангера.

Пить при сестре Витольду необъяснимым образом не хотелось, хватило и того, что он четверть часа рыдал на хрупком, любезно подставленном плечике. Еще более немыслимым казалось после этого пойти в веселый дом. Поэтому он более-менее собрался и заставил себя расспросить Кристабел о ее жизни в Виарэ. Она, как почуяв, что поговорить хоть о чем-то нужно, отвечала, словно примерная ученица, но беседа не клеилась. Витольд чувствовал, она хочет спросить, что случилось с мамой и папой, и боялся этого вопроса. Для Кристабел Милинда была такой же мачехой, как и для него, но отношения у них сложились более близкие. Младшую дочь графа вторая жена именно растила, как свою, а Витольду к моменту ее прихода в семью уже почти сравнялось семнадцать, и стать Милинде сыном он не захотел, как та ни старалась. Сейчас он понимал, какое это ужасное свинство с его стороны и по отношению к женщине, искренне пытавшейся его полюбить, и по отношению к отцу, эту женщину искренне любившему.