Святослав Щербинин: Любовь или смерть...

В основном пока мама стояла за конвейером, я наблюдал за процессом или же читал книги, которые было просто необходимо читать. Все это очень скучно. Если повезет, то я сбегал с фабрики и гулял по окрестностям. За это мне нередко прилетало. Этот день особенный, я считал, точнее, чувствовал, что он как-то изменит нашу жизнь, — так и вышло. Все ровно как сейчас помню…

После обеденного перерыва я услышал колокольный звон. Он врывался ужасающим треском и вызывал головокружение. На самом деле здесь всегда очень шумно из-за вечно работающего оборудования. Процесс создания бумаги весьма трудоемкий. Колокольный шум усиливался, и я заметил, что люди как-то встревожены. Они смотрели друг на друга, переглядываясь, но продолжали работать.

Из вентиляции посыпался черный дым, окружая. Сложно дышать. Черный смог окутывает четвертый блок. Мама резко подрывается и хватает мою руку. Она бежит к выходу вслед за всеми остальными, потащив меня за собой. Потолок начал сыпаться, а из-за дверей в третий блок разверзлось огниво. Бумага вспыхнула за считанные секунды. Огонь изнутри пожирает все, что ему попадается. Дышать становится еще сложнее, я кашлю и на время теряю сознание. Двери оказались заблокированы огнем, мы в большой пламенной ловушке. Кто-то плакал, кто-то ужасающе кричал. Огонь очень быстро подбирался к нам. Мама, закрыв нос рукой, пролазит через маленькую щель, пробираясь к пожарному щиту, и достает тяжелый лом, похожий на копье.

— Сынок! Макс! Держи, бей по стеклу и прыгай! Я сказала бей и прыгай вниз!

— А ты? Как же ты?

— Макс, беги! Не думай обо мне, просто беги!

Горящие балки полностью обвалились, и мама оказывается под ними. Четкий голос и глаза, голубые сверкающие глаза. На полу лежат люди, много людей, огонь поглощает их тела. Кто-то задохнулся, а кто-то горел заживо. В смятении пытаюсь разбить окно. С третьей попытки осколки разлетаются по сторонам. Огонь скоро подбирается ко мне, закрывая обгоревшее лицо, я аккуратно забираюсь по стене, цепляясь за металлические перегородки, прыгаю вниз. Тело болит, я плачу. Лицо ужасно ноет и печет, ощущение подобно сдиранию кожи без анестезии. Руки черные, все в саже и пепле. Я отключаюсь на какое-то время.

Открыв глаза, я вижу, как пожарные вытаскивают обгоревшие трупы и расчищают завалы. Начиная приходить в себя, снова чувствую боль. Осознаю, что происходит. Заметив на одном из обгоревших тел золотые оплавленные часы, я признал отца. По всему лесу раздался ужасающий вопль. Понимал ли я что-то? Я ничего не понимал, но знал одно — я остался жив, а остальные, — все, кто был на фабрике, — мертвы.

Меня услышали пожарные. Они что-то говорили про себя. Нажав кнопку рации, передали команду. Меня поднимают и кладут на носилки, прикрывают обгоревшую одежду каким-то светло-голубым полотном и грузят вовнутрь скорой помощи.

Очень долго лежал в больнице без сознания. Обезболивающее кололи постоянно. Половина лица забинтована, руки до запястья и нога. Врачи в белом бегают туда-сюда, и лишь один стоял напротив моей палаты, разговаривал с какой-то женщиной в черном платье.

Дверца была немного приоткрыта. Единственное, что я запомнил на всю жизнь, это те самые слова доктора: «Мальчик в порядке, жить будет, но поймите, что он выйдет отсюда сиротой, вам, миссис Ланкастер, будет очень сложно сказать ему об этом».

Несколько дней Лариса приходила в палату. Она просто сидела напротив и молчала, рассматривая меня снизу до головы.

— Не утруждайтесь, кто бы вы ни были, я знаю и без вас всех, что их больше нет, — грубо ответил я, уже тогда во мне сидела ненависть к ней, хотя я еще даже не знал, кто она. — Когда меня отправят в приют?

— Тебя не отправят в приют. После того как окончательно поправишься, ты поедешь со мной. Я подписала соответствующие бумаги и стала твоим опекуном.

Вот так я и оказался в «Черном сердце». Ненависть ко всему миру росла вместе со мной. Сотни раз пытался уйти от этого, пытался забыть весь ужас. Усадьба просто магнитом притягивает смерть, и это ее проклятье.

Мое же проклятье не заставило долго ждать. Первые кошмары у меня начались с четырнадцати, когда я только вроде бы оправился и перевернул лист биографии. Способности просыпались, а кошмары становились все сильнее и реалистичнее. Каждую ночь все повторялось, я вновь и вновь переживал тот день во снах.

Научившись контролю, я смог ставить «заглушку». Кошмары стали реже, но не прекратились совсем. Иногда они дают знать о себе, но теперь они больше не терзают мою душу, они всего лишь — воспоминания из моего далекого детства…