chromewitch - Духов день [СИ]

Вместо этого Ронга, сидя на коленях, уперлась руками в землю, безо всякого выражения глядя на эту незаметную могилу. Всем сочувствовать — не хватит нервов, по всем рыдать — не хватит слез. Она тоже умела врать, вот и пришлось прикинуться, будто она только хотела помочь чем-то несчастной Кенхе. Будто хотела подружиться.

А вовсе не пыталась поспешно скрыть, что название «Красный песок», равно как и имя «Суджан Вон», ей очень хорошо знакомы.

Если подумать, то к призракам привыкнуть было совсем не сложно. Ронга испугалась-то ровно один раз, первый. Молчать потом — вот это стало испытанием.

Тогда в Мадару каждое лето приезжали дети, близняшки Нуми и Нускра, погодки Ронги и внучатые племянницы дяди Тухтырбека, и Вэй Ляо с соседней улицы, на два года младше. Прибегали втроем к И Дин Хо и канючили, чтобы дедушка Фэнг отпустил внучку погулять. Дедушка ворчал из любви к ворчанию и оставлял на лавке у магазинчика здоровенный кусок медового хлеба, явно слишком большой для одной только Ронги. «Вместо обеда возьми, я отдельно греть не буду!» и липкие от меда ладони…

В то лето дедушка то и дело напоминал Ронге не рассказывать друзьям ничего про помершего полгода назад гампра и матушку Венлин. Как будто чувствовал — а может, чувствовал и впрямь, — что Ронга вот-вот проговорится. В конце концов, огромный, сильный и удивительно терпеливый к детям пес по кличке Хан был всеобщим любимцем, и так хотелось поделиться… Выплакаться, может. Сейчас Ронга уже не могла вспомнить, отчего так горело в ней, ребенке, это желание все-все рассказать. Не задержался бы здесь Хан и вовсе, не вернулся бы, если бы Ронга, по дурости своей, не позвала его в Духов день.

Признаться, Ронга сама себя больше корила, чем дедушка. Тот промолчал — поздно объяснять, поздно готовить, ребенок вон сам до всего дошел, только с последствиями разбираться и осталось. Ронга тогда училась на дому, так как школа в Мадаре давно закрылась, а для самостоятельных поездок в Мидзин она еще не доросла. Заканчивался первый месяц лета, а с ним и занятия, до дедушкиных глупостей с Духовым днем Ронге не было никакого дела, и все ее мысли занимал только скорый приезд друзей. Ожидание омрачало лишь то, что больше нельзя будет забежать во двор матушки Венлин и погладить недавно поевшего, а потому ленивого и особенно доброго пса.

Гуляя по полупустому городку, Ронга по привычке дошла до знакомого белого домика с белым же забором и кустами самшита. Легко было вспоминать, как подскакивает пес и начинает вилять хвостом, видя знакомых людей, даже если просто проходят они мимо забора. Как матушка Венлин, не отрываясь от шитья или грядок, зычно кричит: «Ха-а-ан! Ха-а-анушка, не к тебе! Не встречай, не к тебе!». Этот ее крик каждый в Мадаре знал. Навсегда в ушах.

Ха-а-анушка, не к тебе!..

Матушка Венлин съехала после смерти любимого пса — как будто разом лишилась всех сил, обычно бодрая и жизнерадостная. Дедушка сказал, уехала к сыну в столицу, потому что не могла больше вести хозяйство. И замолчал. Дедушка Фэнг мог ворчать и ругаться просто так, от широты души, а молчать вот так — поджав губы, замерев, только медленно качая головой, — лишь из-за очень серьезного беспокойства или неодобрения.

Ронге тоже не нравился сын матушки Венлин. Никому не нравился. Хоть и видели его жители Мадары всего пару дней… Всего пару дней! Именно на пару дней за все-все годы, сколько матушка Венлин жила в Мадаре, появился у нее в гостях родной сын.

Ронга запомнила молодого Шенву. Они как раз столкнулись у белого домика, Ронга еще подумала — куда он, взрослый, тоже с Ханом играть удумал, что ли?… Хан вскочил и завилял хвостом, матушка Венлин привычно открыла рот — и вдруг подняла глаза на чужака, на скрипнувшую калитку. Вскочила, роняя вязанье, и остолбенела на несколько секунд, прижимая ладони к губам. Первым, что у нее вырвалось, было тихое: «Шенву-у!». И это последнее «…ву-у!» походило на скулеж, жалобный-жалобный. А потом — рыдания, в которых матушка Венлин почему-то ничего сыну сказать не могла. Сквозь слезы, совсем другим, незнакомым, высоким и горестным голосом кричала только: «Ха-а-ан! Ха-а-анушка! Ой, к тебе! Встречай! К тебе!». Хан оголтело носился вокруг Шенву, шедшего очень медленно. Парень неуклюже отбивался от ласки пса, Венлин кричала, Ронга смотрела через калитку во все глаза. Не до конца осознавая, что видит, но уже испытывая к этому отвращение. Понимала, что это что-то чуждое, непонятное, очень такое… взрослое. И по-взрослому уродливое. Неправильное. Ненормальное. Что там было с ними? Что бы ни было, а обычно сыновья не стыдятся матерей, не идут к ним так неохотно, не обнимают отчужденно, будто изо всех сил стараясь поменьше прикасаться к… этому. Этому странному, старому, бесформенному, в синем халате, до сих плачущему: «Ха-а-ан! Ха-а-анушка! К тебе!». Шенву с облегчением отодвинулся от матери и с презрительной ухмылкой стал осматривать сад. Ронгу он не заметил — та припустила бегом от картины, свидетельницей которой нечаянно стала, не желая ни видеть их всех, ни слышать.