Андрей Сенников - Врастая кровью

Степан замолчал. Лоб собрался морщинами, темные глаза почернели и стали походить на крохотные кусочки угля, как у того старика в деревне. Сигарета догорела до фильтра, он не заметил.

— Хочешь сказать, это то самое дерево? — Оксана постаралась скрыть разочарование. Дурацкая байка. Никакое дерево столько не проживёт.

— Что? А-а, нет, вряд ли оно то самое, первое, но это неважно…

— Почему?

— Разве ты не чувствуешь? — Степан пожал плечами с видом «я всё сказал», чем напомнил Оксане краснокожих героев Купера. С ответом она не нашлась.

— И всё? — прервала затянувшуюся паузу Вика.

— Говорят, через Илгун-Тебя можно обратиться к Богу: с просьбой, вопросом — не имеет значения.

— Как это?

— Нужно прикоснуться к дереву и спрашивать, ну, или просить. Спрашивать и слушать. Слушать дольше. Если сразу Бог не ответит, то, как правило, оставляют подношение-памятку на ветке. Здесь это давно делали на обнажённых корнях: цветную ленту, ремешок, шнурок, что угодно, что можно привязать. Там, — Степан мотнул головой, — под крышей — их целые завесы. Некоторые очень старые, с тех времён, когда и сруба не было…

— А звери здесь есть? — спросила Вика, тревожно всматриваясь в темноту за палаткой. Кажется, ей захотелось в туалет.

— Звери здесь не ходят, — заметил Степан, — Пожалуй, и птицы облетают дерево стороной…

— Почему?

— Не знаю.

— И поэтому у тебя в багажнике «вепрь» лежит, а на поясе «Диверсант», — встрял вдруг Виктор.

Степан дёрнулся. Сергачёв смотрел бесхитростно: я, мол, не рылся в вещах, но трудно не заметить.

— Человеку тоже долго находиться рядом нельзя, поэтому послезавтра мы уедем… — сказал Степан.

— Почему? — Оксана отмахнулась от непонятной реплики про кабана, тем более что Сергачёв вновь уткнулся в экран.

Степан медленно отвернулся от Виктора.

— Могу только повторить, что мне рассказывал отец. Я был маленький, но помню, — сказал он. — Представь, что ты начинаешь понимать, слышать, видеть и чувствовать всё вокруг: каждый камень, травинку, каплю воды; лес и горы, небо и землю; зверя и человека, свет и тьму. Не только сейчас, и то, что рядом, но от сотворения мира и до его конца. Каждого и каждое, что приходило в жизнь…

— С ума сойти! — воскликнула Вика.

— Именно, — подтвердил Степан. — Сомневаюсь, что человек может вынести подобное и остаться в здравом уме. «Сопричастность Божескому не может продолжаться долго, не потревожив рассудок».

— А как же эта женщина? — у Оксаны вновь всё стянуло в узел внизу живота.

— Не знаю. Это опять же всё рассказы, байки. Возможно, Олмон-ма Тай уже не совсем человек. И почему должна здесь находиться — непонятно. Я, конечно, у отца спрашивал, что да как.

— И что?

— Да ничего. Говорил, что последняя погибла, когда в двадцатые здесь, в устье Кожуха бойцы уездной ВЧК настигли остатки уходящей за кордон банды штабс-капитана Мельникова. Был бой, ну и… Олман-Ма Тай убили. Случайно или намеренно — неизвестно. Кажется, с тех пор тот утёс — Степан мотнул головой в сторону реки, — и называют «Ведьмин палец», а почему? — кто знает… Ещё говорят, что Дух Олмон-ма Тай всегда витает поблизости: не то охраняет людей от их желаний, не то ждёт инкарнации… В космогонии тельмучин таких полубожеств десятки, как и легенд об одержимости неприкаянными душами, Сунесу, или куда более сильными духами — Бурханами, стражами священных мест, хозяевами лесов, гор, озёр или рек. С этой точки зрения — Олман-ма-Тай никогда не была человеком, точнее, тело женщины только носило дух особого Бурхана, охраняющего портал между Нижним миром и Верхним…

В палатке повисла вязкая тишина, готовая расступиться, пропуская в круг света ражих мужиков, заросших дурноволосьем, насквозь пропахших кровью, железом и порохом; с лицами, одинаково распухшими от укусов мошки и искажёнными ненавистью и страхом. Ужас сидит у них на плечах уродливой обезьяной. В глазах муть неприкаянных душ — убийц, насильников, осквернителей…

А над ними плывёт в небе густая крона Илгун-Ты, и изба, застрявшая в корнях между добром и злом, все так же пустоглазо и хмуро глядит на то, что было, есть, и всегда будет…

Последняя мысль показалась Оксане чужой, не её, словно кто-то безнадёжно уставший и старый забрался в голову. Кто-то похожий на старика с лицом как печёное яблоко и зловонной трубочкой в безгубом рте.

Она снова едва не вскрикнула, когда тишина не расступилась, а с треском лопнула, а Вика нечаянно пнула её под столом. Сергачёв открыл очередную банку, приложился длинно.