Барбара Морриган - Чудовище и чудовища [litres]

Смеюсь сама со своих размышлений. Но есть в них и доля правды. Каждый ведь заслуживает быть понятым, особенно если он никому не навредил. Почему же я не заслуживаю?»

«Стало тяжело писать, это расстраивает. Не знаю, чем себя занять, мне очень нравится выливать мысли на бумагу. Это ведь единственный мой способ поговорить с кем-то. Двенадцать, пожалуйста, сделайте уже так, чтобы я поправилась! Невыносимо лежать в этой душной комнате!

Через силу достала дневник, чтобы записать важную мысль, до которой дошла: когда ты одержим поиском ответов, можно упустить важные вопросы. Не знаю, чего это меня на такие философствования потянуло, но мне так нравится эта идея. Моя жизнь была похожа на огромную чёрную полосу, в которой я то и дело спрашивала: «Почему я?», «За что мне это?», «Разве я заслужила быть такой?». Но между тем я не спрашивала: «Кто я?», «Что хорошего я могу сделать?», «Как мне стать лучше?». Я так упиралась в свою неполноценность и страх, что совершенно забыла о человеке, которым являюсь сейчас. Да, всё тем же, но… С каждым днём рождаюсь новая я. И лучшее, что я могу сделать для завтрашней себя, – это оградить от всех прошлых бед, с которыми столько лет боролась. Ведь именно ради этого всё и было, правда же?»

«Сегодня ночью едва не задохнулась. Вамэ так и просидел до утра у моей постели. Всё гнала его поспать, но поганец не соглашался. Руки ужасно трясутся, и перо постоянно выпадает. Уже вот и пятно чернильное на постели оставила… Мне вдруг стало так страшно. Верю, что Двенадцать не дадут мне погибнуть вот так, но боюсь – а вдруг им не удастся? Никогда не боялась смерти, а теперь…

Я обычно стараюсь внутрь Вамэ не смотреть, но в таком состоянии с трудом себя контролирую. И вижу у него в мыслях бесконечную темноту. Он так хочет верить, что всё будет хорошо, но ему не удаётся. Интересно, кто из нас боится больше?

Конечно, нам обоим нужно гнать от себя эти мысли».

«Кажется, на эту запись у меня уйдёт целый день. Ужас, ну и почерк! Кто вообще сможет это прочитать?

Такое чувство, что больше я ничего сказать не смогу. Как же это смешно – всю жизнь молчать, а теперь терять свой настоящий «голос». Последнюю ниточку…

Сейчас думать совсем тяжело, но сердце больше не болит за себя и за мир вокруг. Как-то совсем спокойно стало, словно все прежние проблемы были какой-то глупой выдумкой. А сны так и вовсе волшебные – часто вижу какой-то светлый уютный дом, залитый солнцем, наполненный людьми, которых я будто бы знаю, хотя никогда их не видела.

А думаю я в основном о том, что хорошего было за все эти годы. И сожалею, пожалуй, только об одном – что так и не нашла в своей жизни место для себя. Я любила мужа, заботилась о родных, старалась делать добро и пропускала через себя всё, что говорили и чувствовали другие, пусть это и было жестоким и болезненным. Но сама для себя я была лишь помехой. Будто какой-то ошибкой в этой красивой повести. Но ведь я не ошибка, я полноправная страничка. Пусть такая… невзрачная, но всё же.

Жизнь оказалась такой неожиданно короткой! И так глупо, что я думаю об этом именно сейчас. Если бы я смогла полюбить себя, я бы, может, и не сделала ничего великого, но прожила бы её счастливо. А счастливые люди всегда излучают свет.

Интересно, прочитай я эти строки в свои восемнадцать лет – смогла бы я измениться? Начать всё сначала и никогда больше ни о чём не сожалеть?

Да что уж там размышлять теперь… Очень сильно клонит в сон, так что посплю ещё, пожалуй. Неоспоримый плюс болезни – можно наконец-то выспаться. А то все эти подъёмы в шесть утра, прополка свеклы, дойка коров… Пора бы и отдохнуть от этого всего».

На этом записи хинэ Хайму оборвались. Ещё раз пробежавшись глазами по последним страницам, Такута нашёл на задней обложке маленькое стихотворение, написанное совсем неразборчивым почерком:

Такута ещё долго не мог прийти в себя. Он то и дело прокручивал в голове слова хинэ Хайму, удивляясь, как точно они попали в его сердце. Он никогда не знал эту женщину, но так прекрасно её понимал. И так горько ему было осознавать её последние слова, словно он представил на её месте себя – старого и немощного, прожившего пустую жизнь, полную потерь, и вдруг понимающего, что всё это время он шёл не туда. Был просто жертвой, которой он сам же и выбрал стать. Но может, вместо того чтобы убежать в слезах от компании дразнящих его детей и зарыться в книги, пятилетний Такута должен был прокричать во весь голос: «Я человек!», заставив самого себя в это поверить?