Роберт Блох: Рассказы. Том 4. Фатализм [Компиляция, сетевое издание]

Старик очень изменился за последний год. Его лицо избороздили глубокие морщины, разбегающиеся из уголков глаз сеточкой, будто нити паутины. Его тонкогубый рот сходствовал с чёрной щелью; с разрезом, сделанным скальпелем в беломраморной коже трупа. Его мертвенно-бледное лицо обрамляли густые пряди седых волос, ниспадающие на лоб. Люк почему-то решил, что его дядя схож лицом с каким-то давно почившим мумифицированным монгольским полководцем.

Старый Лайонел был облачён в чёрный халат, безвольно свисающий с худых опущенных плеч. Вышитая серебряными нитями серповидная луна сияла у него на груди. Казалось, это единственная искра жизни в облике старика, не считая его глаз.

Студёные и бездонные, словно воды полярных морей, они светились извечным пророческим всеведением. Встретившись с дядей взглядом, племянник почувствовал, как эти глаза, будто два магнита, каким-то сверхъестественным образом пытаются вытянуть все секреты его разума. Люк содрогнулся, подумав о том, что созерцали старческие очи в прошлые безлунные ночи.

Усилием воли племянник отвёл взгляд в сторону. Сейчас не время поддаваться панике, пришла пора действовать.

— Спасибо, Люк, — сказал дядя Лайонел. Его голос странно смутил племянника; казалось, что он доносится издалека — из какого-то бездонного колодца, скрытого сморщенными губами с трудом выговаривающими слова.

— Нет проблем, — ответил Люк, заставив себя вежливо улыбнуться.

— Ты был очень добр и снисходителен ко мне в последнее время, — спокойно продолжил старый затворник. Его вкрадчивый голос походил на убаюкивающее мурлыканье, но пытливые глаза неотрывно смотрели племяннику прямо в лицо: — Отходя в мир иной, я буду помнить твою добросердечность, а это случится очень скоро, как мне сказали.

Кто сказал? Люк вздрогнул от этой мысли.

— В скором времени я закончу свои эксперименты и буду готов уйти навсегда.

Люк, устроившись в кресле напротив, внимательно следил за рукой дяди Лайонела, возившейся с наполненным бокалом. Длинные худые пальцы дёргались, будто щупальца осьминога. Дядя «будет готов уйти навсегда» через минуту, как только осушит свой бокал. Совсем скоро Люк обретёт долгожданную свободу — свободу от стылых глаз, неизменно всматривающихся в его лицо.

— Ты так нетерпелив, мой мальчик, — произнёс старик. В его голосе звучала мрачная насмешка: — Боюсь, ты слишком порывист, слишком поспешен. Затевая что-либо против меня, ты должен десять раз подумать. Ведь тебе не избежать наказания, если попытаешься приблизить мой смертный час. Ты понимаешь, что мне известно много чего потаённого.

Он подозревает! Люк даже оробел. Но нет, дядя поднял бокал. Ещё три дюйма [2] 1 дюйм = 2,54 см. и…

Рука, держащая бокал, замерла в воздухе.

— Ты болен? — спросил дядя, глядя на племянника в упор. — Ты бледнее трупа. В чём дело?

— Ничего, — пробормотал Люк. Неужели старый пень не будет пить?

— Вот! — Лайонел медленно повернулся в кресле и, протянув к низенькому столику, стоящему чуть позади, тонкую руку с синими прожилками вен, взял точно такой же пустой хрустальный бокал. — Выпей со мной портвейна, а то, чего доброго, грохнешься в обморок. Давай наливай, — распорядился он, видя замешательство Люка. Возможно, тут какая-то ловушка?

Но, налив себе портвейна из графинчика, Люк не заметил со стороны Лайонела попыток поменять бокалы местами. Оба поднесли к губам хрусталь, наполненный красным вином. Люк выпил всё до капли и только тогда понял, что дядя не сделал ни глоточка.

Страх насквозь пронзил сердце Люка. Он поспешно поставил бокал на место, воззрившись на дядю испуганными глазами. Старик неторопливо наклонил свой бокал и вылил отравленное вино на пол.

— Ты перерезал телефонный шнур, чтобы я не смог дозвониться до своего слуги, да? — обманчиво мягким голосом поинтересовался дядя. — Ты всерьёз полагал, что сможешь убить меня, Люк?

Колдун. Старик — настоящий колдун! Своим всевидящим взором он прочёл в глазах Люка все сокровенные тайны. Дядя Лайонел — истинный колдун, и вот тому очередное неоспоримое доказательство. Что-то из давно прочитанного всплыло в памяти племянника. «Не оставляй ведьму в живых…»

Люк попытался заговорить, но сквозь плотно сжатые губы прорвался лишь слабый сдавленный всхлип. В уголке его рта выступила капелька пенной слюны.

— Ты дурак, Люк. — Снисходительное презрение слышалось в дребезжащем голосе старика. — Ты суеверный надутый дурак, как и всё твоё племя. Только я, считавшийся в семье паршивой овцой, дерзнул избавиться от слабости в нашей крови. Кому-то свойственна гениальность, а кому-то деградация. Твои праведные предки были белыми овцами, скудоумно блеющими со своих соборных кафедр. Я — чёрная овца, и у меня хватило смелости познать, что любая из белых овец может быть возложена на жертвенный алтарь в обмен на великие тёмные дары. И теперь ты, последняя декадентская маленькая беленькая овечка, думаешь избавиться от меня.