Луис де Хейро - Рука судьбы или Этюд о предопределенности [Тайны Египта]

Однако закон Жизни и Смерти остается неизменным — полевые цветы расцветают, чтобы увянуть, и то же происходит с нами. Дети приходят, расцветают и уходят, как почки на деревьях, они смеются, играют и радуют глаз, словно цветы, но, как и цветы, они едва ли сознают, что унаследовали червя болезни, который ползет к их сердцу и вот-вот убьет их. Мы отдаем дань святыням — молимся такому-то святому и такому-то Богу, но язва болезни все увеличивается, мы страдаем, и приходит конец. И только когда наступает этот высший момент истины, лишь в этот миг, когда мы беспомощны и ошеломлены чем-то, чему не можем противиться, мы наконец осознаем, насколько ужасна, как неизбежна Судьба — и в порыве страха склоняется голова, и губы лепечут: «С тобой покончено», душа же восстает. Слишком поздно, слишком поздно!

Мы отвергаем и оспариваем воздействие на человека той Судьбы, что мы признаем в истории народов — мы жаждем поместить себя на вершину и считать, что мы видим все, тогда как видим мы очень мало. Бедные пигмеи, мы думаем, что властвуем, тогда как властвуют над нами: мы подобны преданным слугам, что повинуются, не ведая смысла повиновения. Силясь умиротворить себя, каждый создает образ Бога, дабы оправдать свою безответственность. Мы ощущаем себя во власти Бесконечного, что создает нас, наделяет наше существо мыслями, чувствами, совестью и духом. И все же мы не учимся на ошибках прошлого. Мы рождены, чтобы воспроизводить и совершенствовать свой вид, но поглядите, как дурно мы выполняем свою миссию — нарушаем богоданные законы природы, а затем идиотически удивляемся их несовершенству и жестокости, когда наступает пора неумолимого наказания. В этих прегрешениях мы ведем себя хуже зверей. Ибо мы ведаем зло, но противимся добру. Однако мир продолжает существовать, наступает и уходит время сева и время жатвы. Народы возвеличиваются и падают, и люди также, но они не заботятся о том, что посеяли, и пожинают то, что не сеяли. Неисповедимый закон Судьбы превыше всего, вокруг всего и во всем, он есть все. Он заключает в себе начало и конец, Истину и Ложь, добро и зло и их последствия. Он — Бесконечный Бог и конечный смертный человек, он любовь и добро — эти тайны, скрывающие предназначение.

Эти мысли проносились у меня в голове, пока я стоял перед гигантскими сооружениями прошлого. Впервые я всецело осознал ничтожность человека и величие того управляющего закона Судьбы, которому веками поклонялись под столь многими именами. Я повернулся к своему старому другу и с удивлением обнаружил, что и на него это зрелище произвело такое же впечатление. Душа его была потрясена, и на лице читалось крушение старых идей и ортодоксальных верований. Но мы еще не усвоили урок. Мы лишь перевернули первую страницу книги. Взрослые, как и дети, любят картинки. Через минуту нам предстояло увидеть одну из таких картинок, иллюстрацию, гравюру, выполненную резцом Судьбы, что навеки осталась запечатлена в наших сердцах.

Мы в молчании шли к центру громадного «Колонного зала», где еще сохранились остатки рухнувшей крыши, когда до нас донеслись негромкие рыдания, исходившие, казалось, из темного угла развалин — там, даже днем, таятся мрачные и почти непроницаемые тени.

То было нечто большее, чем рыдание: то был стон, раздававшийся из-за стиснутых зубов, нечеловеческий по своей силе, и стон этот, нарастая, превратился в голос боли и заметался от колонны к колонне, отдаваясь эхом в наших ушах и леденя горячую кровь, что еще мгновение тому текла по нашим венам. В неописуемом ужасе мы застыли, как вкопанные. Мы смотрели друг на друга, и наши побелевшие лица пугали нас самих в свете бледной луны, озарявшей все вокруг своим призрачным мерцанием. Жуткое молчание, последовавшее за криком, казалось невыносимым — я ощущал, как кровь волнами приливала к моему горлу, как она пела в ушах и проникала в мозг, пока каждый нерв и мускул не парализовал страх. Затем мы снова услышали этот душераздирающий крик — и в смятении чувств увидели его в тысячах форм и очертаний: он падал вниз из-под рухнувшей крыши, разлетался осколками, сталкиваясь с каменными идолами и разбитыми богами, пронзал стенаниями боли наш слух и заставлял замирать наши сердца.

Сомнений больше не оставалось — то был вопль души в смертельной агонии. И не обыкновенной души, но одной из тех чувствительных и в то же время сильных душ, что таят в себе свои горести и рыдают лишь в тишине ночи, когда рядом нет никого, кто мог бы разделить их гефсиманскую тоску. Мы инстинктивно бросились вперед, надеясь помочь, утешить, сделать хоть что-нибудь, но воспрепятствовать этому звуку повториться. Но не успели мы пробежать и несколько шагов по мягкому песку, как из теней показалось видение: молодой человек, тот самый, который так часто занимал наши мысли, тот, чье печальное и красивое лицо мы заметили в первый же день по приезде. Медленно, но твердо ступая, он дошел до центра зала и замер — недвижный, как огромный идол, преградивший ему путь. Его волосы были откинуты назад, а сильные и мужественные черты, отмеченные болью и скорбью, резко и рельефно выделялись на фоне огромных колонн, стоявших по сторонам. Его свободная английская рубашка была расстегнута от горла до пояса, а руки прижаты к груди, как будто он намерен был вырвать свое сердце и разбить его о камни.