Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Вампирские суеверия можно легко объяснить естественным путём. Умер один деревенщина, болеющий, скажем, туберкулёзом, чумой, любой неизвестной в дремучие времена хворью. Другой покрутился рядом, подхватил напасть, свалился в безумном бреду, с заверениями, что его преследует покойный, который просит крови, жизни, и вскоре тоже окочурился. Деревня забеспокоилась. Близкие скорбели и страдали от бессонницы, их тела чахли, мозг рождал жуткие видения, сдавал — и вот вам новые мертвяки. А, может, родственники или соседи вырыли тело, чтобы убедиться в прилежном возлежании в гробу, да и заразились.

Эпидемиальный характер, понимаете?

А эпидемия — это хаос. Это тьма всяко-разных смертей, это смерть, витающая в воздухе, смерть, пропитывающая землю. Люди падают и не встают, сначала их ещё пытаются хоронить, но времени не хватает, в каждом сердце пульсирует страх. Зарыли неглубоко, прикидали землёй, а назавтра нашли могилу раскуроченной, торчат руки-ноги усопшего, окровавленные, скрюченные. Зверьё потрудилось, да кто тогда о зверье думал, в средневековье-то? Вампир это! Встать хотел! А вокруг всё мрут и мрут люди. Много вампиров трудится, кусают, размножаются в геометрической прогрессии.

Прибавьте сюда непонимание процессов, происходящих после смерти с человеческим организмом. Разлагающееся тело распухает, становится румяным и откормленным на вид, а ведь при жизни худой был человек, бледный… Или кровь ртом пойдёт у трупа, газы в кишечнике заговорят, зубы и ногти как бы отрастут, потому что кожа и дёсны потеряли жидкость, конечности перекрутит — и такое бывает при разложении…

Поэтому, когда перестал ходить общественный транспорт, когда радио зациклилось на сообщении: «природа заболевания не установлена, пути передачи воздушно-капельный, трансмиссионный, контактно-бытовой, пищевой, смертность девяносто девять процентов…», когда дом, а после двор и район затихли, размякли на солнце и стали смердеть, когда за рекой потянулась металлической нитью, кажется, военная техника… когда ты начала кашлять и жаловаться на боль в висках, когда кожа вокруг твоих прежде нежных губ ужесточилась и высохла, когда резцы обнажились до чёрных дёсен, а зубы покрылись красно-коричневым налётом, когда твою молочную кожу изуродовала сетка трещин и язв, я подождал тревожного сна под твоими болезненно-алыми веками и вбил тебе в грудь заострённую с одного конца скалку. Потом отрубил топором голову, положил в коленях лицом вниз, отрубил кисти и ступни, а тело присыпал камнями.

На всякий случай.

С самого рождения Аннечка отличалась от остальных детей: её зубы, вместо того, чтобы вырасти на дёснах, выросли на языке, и покрыли его полностью, острые и тонкие, как шипы. Когда язык находился во рту, они укладывались, словно у ёжа иголки, и не мешали, а когда надо было прожевать пищу — твердели.

Родители её были алкоголиками, и, когда окончательно загнулись, Аннечку забрали в детдом. Там она поняла, что её язык, который она прежде считала нормальным, лучше никому не показывать: стоило Аннечке его высунуть, как зубы на нём расправлялись пышным и жутким веером, похожим на обслюнявленный кактус. Дети дразнили, воспитатели ненавидели и побаивались. Аннечка решила, что будет немой. Ела в самом дальнем углу столовой, низко склоняясь над тарелками, прячась за шторой из длинных волос, которые часто падали на еду или мокли в супе. С другими детьми она не разговаривала, держала рот на замке, дышала носом. Сопела и хрюкала, когда случался насморк. Со временем знание детдомовцев о её странности превратилось в неправдоподобную детскую страшилку, не сильно отличающуюся от тех, какими перешептывались почти о каждом. Не страшнее и не подозрительней прочих, вот про Коленьку тоже рассказывали какие-то ужасы, но не верить же всему, что болтают девчонки.

Обычная еда Аннечке не нравилась, и она часто воровала с кухни сырое мясо, к которому её тянуло, и которое её язык перемалывал с удивительной лёгкостью. После обеда она подкарауливала повариху, широкую красную бабу с лицом тракториста, когда та отходила за угол, чтобы покурить в прохладном закутке под кухонной вытяжкой. Аннечка тогда стягивала у неё один из замороженных брикетов, выставленных в рассупоненной плоской коробке на солнышко, чтобы мясо быстрее размораживалось. В этом деле у Аннечки был сообщник — хромой пегий пёс по кличке Фукусима. Ему доставалась жирная вечерняя котлета за то, что он подставлял свои плешивые бока под гнев поварихи, которая, вернувшись прокуренная, замечала, что пёс чем-то чавкает, а в коробке не достаёт одного брикета. Аннечка тащила мясо под свою кровать и клала до вечера в специальный ящичек, чтобы перед сном снова достать и по тёмному отправиться к заросшему бассейну, где под кваканье застрявших в нём лягушек съесть мясо тёплым. Впрочем, тёплым оно было только если очень хорошо себе это представить, или если день был достаточно жарким. Осенью и весной мясо не успевало как следует нагреться, а зимой его приходилось отогревать не один, а два дня, иначе оно оставалось твёрдым даже для её сильных и остреньких зубов. Зимой Аннечка мечтала о чем-то лучшем с удвоенной силой. Во сне к ней являлись целые, не расфасованные по ледяным брикетам животные, коровы и свиньи сами снимали с себя кожу, словно спортивный комбинезон, и Аннечка вгрызалась в их сочную алую плоть, как в арбуз.