Евгений Бабушкин - Пьяные птицы, веселые волки [litres]

– Бабушкин, пять. Дедушкин, пять. Мамин, пять. Мамин второй, пять.

– Это, – сказал Дедушкин, – нам не поможет, когда мы сгорим.

Учитель лёг лицом в пол. Дедушкин долго извинялся, что ничего такого не имел в виду, но его не простили, заставили бегать голым пятью пять на пять кругов за то, что обидел учителя.

Кто-то ещё сказал, что комета огонь и боится людей и льда. Мелкие не так поняли и стали строить снежный замок. Пришёл Помидор, пнул мелкого, сломал башню, ушёл.

Покричали, починили. Пришёл, пнул, сломал.

Когда он пришёл в четвёртый раз, все достали кто ключи, кто лопату. Его окружили, и я не видел сверху, что они сделали, но он остался лежать уже не криворотый, а кривой совсем, а они засели там, в снегу.

Со всех четырёх краёв уже полыхали помойки.

Только Илона Ивановна говорила, что надо меньше думать о комете и больше о счастье. Все поняли, что она просто сошла с ума от ужаса и её надо связать и сдать куда обычно.

Кто постарше, хорошо её полапал в драке, а кто-то мелкий повесил «пни меня».

Особые люди забрали её и сделали объявление:

– Обращаем ваше внимание, что нашим приоритетом является обеспечение безопасности в условиях, когда явися на запади звезда копеинымъ образомъ.

Как-то стало ясно, что сроку два дня, что всё послезавтра. Мама кинула в сумку какие-то вещи, уже ждала машина.

– Уеду не знаю куда и потрахаюсь наконец. Суп на столе, суп на плите, суп в холодильнике, на пару дней хватит.

– А потом?

Мама посмеялась, поплакала и ушла. Я стал смотреть в окно, мимо кометы, на голые треугольники Кассиопеи.

Я не умею спать один. Ночь как день. Ночь как день.

У всех уже давно дома́ и дети, и как-то вышло, что Швеция существует, и кто-то умер уже, в общем, жизнь сложилась. Однажды у метро я встретил полузнакомую попрошайку. Присмотрелся – девять пальцев, хихикнул тихо, торжествуя, – на тебе, завясь, на, гардыня! – наверно, это было счастье – наверно, счастье – наверно – не знаю, что за счастье, но надо смеяться.

И вовремя вспомнил, что уже вырос.

– Илона Ивановна! Илона Ивановна!

– Лан-ван, – ответила она. – Лан-ван!

– Это я, Бабушкин!

– Лан-ван. Лан-ван. Илька меня зовут.

И протянула здоровую руку за деньгами.

В тот год опять пришла комета, но всё враньё, свет так просто не кончится, мне ещё долго будет грустно.

На горизонте бугрился военный корабль. К небу была приколота чайка, трещал вертолёт. Много металла ждало за воротами. Накануне последнего штурма мы остались одни.

– Мры-мры-мры, – сказал Али. – Мры-мры.

Он сидел с пистолетом во рту и смотрел на волны.

– Что?

– Ладно, неважно. Любишь море?

– Все любят.

– Пустыня лучше. В дождь. Оранжево-чёрное небо. Для него нет слов. Увидишь раз – и больше не сможешь быть несчастным.

Сунул дуло обратно, мотнул головой: иди.

– Поменяемся? Мне не то чтобы есть куда вернуться. Я уже достаточно загорел, чтобы нас перепутали.

Но он молчал. И я пошёл. И шёл, пока не остановили.

И вот я перед вами.

Приятного отдыха.

Хорошо, друг.

В конце весны истлел последний самолёт. Город отрезало. Вдоль моря встала очередь за хлебом. Взял дед лопату, сказал: идём. И Володя пошёл. И все пошли.

Раньше люди летали за море к другим городам. Покупали там всякие вещи. Дед привозил тушёнку, сахар, чай, петуха на палке. Теперь в пустом аэропорте висел полосатый носок – указатель ветра. Валялся винт.

Взлётную полосу уже взрыли. Над ямами гнулись дети и старики. Один упал.

– А кого понесли?

– Никого. Копай.

– А куда понесли?

– Никуда. Копай.

– А зачем понесли?

– Низачем. Копай. Жди цветочков синих.

Впереди было девяносто дней ледяного лета. Володя с дедом рыли ямы и клали туда клубни. Другие тоже рыли и клали. Картофель сажать было поздно, но больше сажать было нечего.

– Жди цветочков. Если не засинеют, положу камней в пиджак и шагну в море, а ты береги крупу и помни лес. В июле морошка. В августе черника. В сентябре брусника. Сладкий будет год.

В июле побило морошку, в августе побило чернику, в сентябре побило бруснику. Но картофель взошёл. Все выжили. И Володя выжил.

Это правда было.

Это был я.

В земле яма, в яме – деревня, в деревне – дом. У дома стояла совсем чёрная девочка Лена. Она ездила вдаль, за границу, и там загорела так, что была как ночь. У неё были глаза и ноги, как у взрослой. Мальчишки встали кругом и боялись тронуть.