Александр Матюхин: Колдовство [сборник litres]

Наконец он догадался, что сходит с ума. И что образ бывшей жены, клином вонзившийся в сознание, надо вышибить таким же клином. Осенило его дома вечером, когда он привычно пил обжигающе-гадкий коньяк, чтобы заснуть. Саня нашел телефон и написал Маше с работы эсэмэску – из тех, в которых главное не содержание, а сам факт отправки. Маша ответила игривым смайликом. Саня откинулся с облегчением на спинку дивана, и тут телефон зажужжал: звонила Ника. Он быстро смахнул всплывающее окно в сторону отбоя и продолжил жизненно важную переписку с Машей. Чтобы вырваться из ведьминых когтей, надо начать все заново, лихорадочно думал он. С приятных, ни к чему не обязывающих отношений. С приятной, ни к чему не обязывающей женщиной.

Поначалу он боялся, что будет трудно с непривычки, ведь, кроме Ники, у него никогда и никого не было. Человеческие самки представлялись Сане неким отдельным видом, малопонятным и смутно враждебным. И он, как подросток, багровел от одной мысли о том, что откажут, посмеются, облапошат… Но живая, кокетливая и хваткая Маша развеяла его сомнения одним щелчком каблука. Саня глазом моргнуть не успел, как у них началась конфетно-букетная стадия. А что без восторга, без замирания сердца – так это, может, даже лучше для душевного здоровья.

Конфеты с букетами стоили денег, и Саня нырнул в работу так глубоко, как только смог, а в оставшееся время выгуливал Машу по ресторанам и паркам. Домой приходил поздно, засыпал практически мгновенно. И если кто-то и следил за ним по-прежнему из темноты, он этого уже не замечал. Саня посвежел лицом и поверил, что жизнь налаживается.

А потом Маша впервые осталась у него на ночь. И уже перед рассветом, когда оба наконец утомились, сонно шепнула Сане на ухо:

– Принеси водички…

Саня послушно оторвал от подушки отяжелевшую голову, приготовившись вставать, – и тут увидел над собой лицо. Черты его плавились, дергались, менялись, и краткими вспышками проглядывали в них то Ника, то ее бабка, то мать, то… Верочка? Мелькали там и другие, легионы тещ и дочерей, много-много женских лиц, и у всех были русалочьи глаза, в которых вспыхивала болотными огоньками знакомая прозелень. Лицо сияло бледным гнилушечным светом высоко под потолком, венчая собой ломаную, рваную фигуру, непроницаемо черный сгусток в предрассветных сумерках. Она была похожа на один из тех силуэтов, которые ловко вырезают из бархатной бумаги уличные художники… Фигура сложилась пополам, будто и впрямь была бумажной, беззвучно опустилась на Санину половину постели и прильнула к нему, оказавшись бархатисто-податливой, как гниющий плод, но с острыми и колючими костями.

Саня с воплем вскочил, ударил по выключателю, ринулся на кухню и там тоже зажег свет, потом схватил швабру и начал шарить ею во всех темных углах, что-то разбивая и опрокидывая. Заметалась по квартире ослепленной ночной птицей голая Маша. Саня тряс ее, задавая один и тот же вопрос: «Ты видела, видела?» Наконец Маша вырвалась и, прижав к груди легкий ворох одежды, заперлась в ванной. Там, всхлипывая и злясь, она торопливо скользнула в свое лучшее платье – молнию пришлось оставить полурасстегнутой, – натянула несвежие колготки. Дождалась, пока топот и крики за дверью чуть отдалятся, – и метнулась в прихожую. Саня выскочил к ней, когда Маша, сломав два ногтя, уже справилась с дверным замком. В трусах и со шваброй, глаза дикие, губы белые.

– Псих! – взвизгнула Маша и, хлопнув дверью, зашлепала босиком по ступенькам вниз.

А Саня тем временем выворачивался наизнанку над кухонной раковиной. Внезапно нахлынувшая тошнота выкручивала желудок, как тряпку, не давая перевести дух, а когда Саня успевал разлепить слезящиеся глаза, то видел в омерзительной жиже кровавые прожилки. Язва, черт ее дери, сколько лет думал, что зарубцевалась…

На работу утром он пойти не смог. Позвонил, сказал, что заболел. Ему и вправду было плохо – всю ночь Саня не спал, плюясь горькой желчной пеной и охотясь за тенями, которые то притворялись обыкновенными, а то вдруг внезапно меняли очертания, темнели, и в самой их глубине вспыхивала болотная прозелень. Стоило притихнуть, задремать – и что-то холодное касалось кожи, вставали дыбом волоски от еле уловимого чужого дыхания. Саня снова вскакивал, размахивая шваброй. Несколько раз сильно падал, разбил колено и губу.

Когда взошло солнце и мир обрел привычные дневные очертания, Саня немного успокоился. Все вроде бы пришло в норму: на улице шумели люди, дрожало на занавеске теневое кружево от листвы, на работе беспокоились и желали скорейшего выздоровления. Ну конечно, думал Саня с облегчением, точно – я заболел. Потому и мерещилось всякое, и тошнило. Теперь на пару дней постельный режим, обильное теплое питье. С Машей вот только очень неловко получилось, надо позвонить, извиниться. Но Маша не отвечала. Зато на мобильном было три пропущенных от Ники и эсэмэска: «Как себя чувствуешь?»