Нил Гейман - Мифическое путешествие - Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

– Я не твой брат, – шепчу я его сонным губам.

В аэропорту он целует меня на прощание почти с тем же робким, покорным любопытством, будто вовсе и не кусал меня, будто я вовсе не трахалась с ним до полного изнурения. Вот о чем самое время думать в половине четвертого утра, когда свет фонарей сочится в спальню сквозь стылые струи дождя на оконном стекле – еще немного, и зыбкие тени сложатся в изображение, в этакий неяркий, мрачноватый ферротип [130] Один из ранних фотографических процессов, где в качестве фотоматериала применялись металлические пластинки, покрытые темным лаком и светочувствительным коллодием. . Возможно, все кончится тем, что он убьет меня. Недолгой фатальной прелюдией к «Гибели богов». А может, я с матерью его познакомлю. В аэропорту Кеннеди, вскинув на плечо снятую с багажной карусели сумку в туристических наклейках, я – слегка похмельная, все еще живущая по Гринвичу, – предъявила таможенникам только бутылку «сварти дёйди» [131] Черная смерть ( исл .) – жаргонное название упомянутого выше бреннивина. из дьюти-фри, два переводных романа да рулон неотснятой пленки. К тому времени, как я вернулась из собора, его и след простыл. Невероятно чистые стены сияли на солнце, на коже моей все явственней проступали синяки, а простыни пахли соитиями и железом, точно цепи, изъязвленные морской солью.

Настанет день, и любимый перегрызет тебе горло. Настанет день, и солнце с луной падут перед своими волками. Увлекаемая вперед неумолимым течением эволюции звезд, земля запылает, вспухнет лавовым шаром, обернется красным гигантом; стремленье вселенной к недвижности и безмолвию завершится, и боги спокойно выйдут на безветренный простор Идаволла [132] Идаволл (также Идаваллен) – в скандинавской мифологии равнина, на которой асы встретятся после гибели и возрождения мира. – Примеч. ред. . Однажды ночью мне снился его отец – под землей, подо льдами, у самого сердца мира, закованный в цепи, охваченный пламенем – но и от него ответов я не дождалась. Устремленные в мою сторону, его глаза цвета белого вина неярко мерцали, как будто перед ним трепетало, приплясывало пламя свечи. Я представляла его себе худощавым, пронырливым и резким в движениях, а вовсе не жилистым, точно древний тис, и ростом выше сухопарого сына, однако его пепельные, желтоватые, будто сидр, волосы так же торчали дыбом и таили в себе тот же неуловимый свет. Я задавала ему вопросы, но даже во сне не сумела вспомнить, что же он отвечал. Чудо, что не обернулся голым, непрерывно вопящим скелетом… Многие годы никто не преклонял перед ним коленей, не возносил ему молитв. (Она оставила его в 1938-м, в тот год, когда горячие источники на склонах Гримсвётна вскипели и хлынули через край, а лед Ватнайёкюдля задымился, затрясся в мучительных судорогах в такт бешеной скачке земли. Все это явствовало из того же самого сна, как и то, что мне никогда не увидеть змея, свившегося над головой кольцами, черными, точно обмороженный труп; и яда, до сих пор сочащегося, каплющего с его клыков – огненно-золотого, блестящего вязко, тягуче, как слизь на листьях росянки; и простой, вырезанной из ясеня, отполированной множеством рук чаши, которую она бережно опустила наземь, чтобы поцеловать мужа, хотя губы его и онемели от отравы, струившейся из его глаз, словно слезы. Рослая, точно валькирия, белокурая женщина с негнущимися, сплошь в шрамах пальцами, никогда не опускающая глаз… Я тут же вообразила ее в Осло или в Копенгагене, разглядывающей ладьи викингов или полотна Эдварда Мунка, одну, без родных, казалось, явившуюся прямиком из прошлого. Глаза ее были не синими – светло-серыми, точно чаячьи крылья. Верно ли все это? Не знаю.) Но темный каменный свод, неуловимый шорох падающих снежинок, шепот ложащегося под ноги пепла гасили, заглушали отзвуки его голоса, оставляя мне лишь улыбку в окружении морщин, угловатых, будто высеченные в камне руны. Загадочную, непроницаемую. Беззащитную в отсветах пламени. Нет, улыбался он не мыслям о сыне, ворвавшемся в ночную жизнь Рейкьявика, будто эйнхери [133] Непревзойденный воин, обитатель Вальхаллы. , почти позабывший о земном мире, или о сыне, чьи потроха стали оковами на теле отца, или о волке, или о мировом змее, или о полузамерзшей во мраке дочери, но лишь потому, что я так незатейливо улыбалась в ответ.

– Почему? – в последний раз спросила я.

Его улыбка лишь сделалась еще загадочнее, а может, и вовсе не изменилась ничуть.