Александр Бушков - Струна времени. Военные истории [сборник litres]

Как говорится, хуже нет ждать да догонять. Не в засаде сидели, где расслабляться по определению нельзя, не наблюдение вести – ждать у моря погоды… И расхолаживает, и порой злит. Нет настоящего дела, да еще эта чертова неизвестность – пойдут немцы на радиоигру, не пойдут…

Часовой, которого я на всякий случай выставил (пусть и небольшой, но военный лагерь), расхаживал по отведенному ему недлинному маршруту. Остальные солдаты дрыхли у себя в палатке, Катя читала растрепанный томище «Трех мушкетеров». Ну, а мы с Ружицким… Говорили мы с ним мало. Нет, держался он со мной ровно и вежливо, но такой уж был парень – замкнутый, неразговорчивый. Мне в свое время довели до сведения, что у него в оккупации погибла вся семья: жена, дочка, мать с отцом, еще кто-то из родни. Так что я его вполне понимал и с пустой болтовней старался особенно не лезть. Разве что в шахматы садились играть частенько, когда надоедало дремать, – вот тут он немного оживлялся, и игру любил, и играл получше меня, ничего не скажешь.

Ну, а когда делать вовсе уж было нечего, я садился в палатке на солнышке (мне наши умельцы в два счета сколотили лавочку) и лениво разглядывал проезжавших и проходивших по дороге мазуров.

Движение по «большому тракту» было оживленное, правда, главным образом в одном направлении: из окрестностей в деревню. В основном продать там что-нибудь, как я очень быстро определил: идет, скажем, симпатичная деваха, несет живого гуся в корзинке, завязанной сверху холстиной, – а через полчасика возвращается уже с пустой корзинкой. Или провезет мужик на телеге с тощей клячонкой пару-тройку мешков древесного угля, или там корчагу смолы, или связанную овцу. Что характерно, мужички эти в деревне всегда задерживались не в пример дольше девушек: ну ясно, заработав малую копеечку, непременно пропускали в трактире пару кружек или рюмашку, тут и гадать нечего.

Что о них можно сказать? Бедновато одеты, но чистенько, у иного маринарка [2] Маринарка – пиджак (польск.). из явной домотканины, но сапоги всегда начищены, а на голове сплошь и рядом городской картуз с лакированным козырьком или шляпа, тоже не деревенского пошива. Аккуратисты, в общем. И девахи пригожие.

Относились они к нашему лагерю… ну, по-всякому. Враждебных взглядов я что-то не отмечал, скорее уж с любопытством косились (оно и понятно, впервые в жизни видели советских солдат), кое-кто даже приподнимал шляпу или картуз, а бывало, какая-нибудь деваха (ох, видно, разбитная!) так сверкнет глазищами и блеснет зубками, что в голову сами собой лезут посторонние мысли, вполне простительные майору двадцати семи лет от роду…

Вот заговаривать не пытались ни разу, даже те, кто смотрел с явным интересом. Это тоже понятно: чужие солдаты, неизвестные, поди пойми, чего от них ждать. Да и буржуазная пропаганда в предвоенное десятилетие наверняка изощрялась насчет красных с хвостами и рогами. Хотя, если подумать, кто бы в этой глухомани вел буржуазную или какую другую пропаганду…

И вот что я любопытное подметил: практически ни один из мужиков не проезжал или проходил мимо, чтобы украдкой не кинуть косяка на один из наших двух «Студебеккеров», один и тот же. Чем уж он им так приглянулся, именно этот, я никак не мог взять в толк – грузовик как грузовик. Отличавшийся от второго разве что номером. А вот наш «Виллис» их не интересовал нисколечко.

Потом-то я понял, что к чему, – когда часа через четыре вернулись Сидорчук с Томшиком. Наверняка, как и было велено, держались золотой середины, но еще издали было слышно, как Томшик наяривает на аккордеоне и поет одну из своих любимых:

Сидорчук ему подтягивал, и довольно складно. Польский он знал неплохо, как и я. Так уж сложилась жизнь. Оба мы до войны были пограничниками, разница только в том, что я на свою заставу попал поздней осенью тридцать девятого, через несколько месяцев после выпуска из училища, когда после известных событий стали всерьез обустраивать новую границу с немецким куском бывшей Польши. А Сидорчук в пограничники попал в тридцатом, сразу после призыва, именно что на польскую границу – естественно, еще старую. Служили мы в разных округах, но так вышло, что оба занимались, как бы это выразиться, деликатными делами, для которых хорошее знание языка сопредельной стороны просто необходимо…

Выйдя на большую дорогу, наши орелики играть и петь перестали – и вскоре объявились перед отцами-командирами, то бишь передо мной с Ружицким. Веселенькие оба, в самом бодром расположении духа: в самом деле, как уже говорилось, в нашей службе не часто выпадает хорошо посидеть в корчме по прямому приказу командира, да вдобавок за казенный счет. Редко на войне такая лафа случается…