Ирина Родионова - Тьма [litres]

Школьники менялись, словно в карусели.

Милослав Викторович черкнул что-то в толстом кожаном блокноте и вновь впился взглядом в сидящего напротив паренька.

– Так когда был последний раз?

– Вчера, в школе. Она сбежала с урока, и я ее больше не видел, – ответил Витек, сидящий слишком спокойно и ровно, словно первоклассник. Наушники он спрятал под вытертым свитером.

– Что ты делал вчера вечером?

– Ничего особенного. Рисовал, музыку слушал. Уроки готовил – все тетрадки могу показать. Там домашки столько, что на целое алиби хватит.

Пропустив его слова мимо ушей, полицейский уточнил:

– Кто может это подтвердить?

– Мама. Папа с работы под вечер пришел. Кошка.

– Я вижу, что у тебя прекрасное настроение. С чего бы вдруг? За несколько дней умерли двое твоих одноклассников, а тебе все еще хочется шутить?

– Это такая защитная реакция, – вклинилась Чашечка и улыбнулась через силу. Полицейский не отрывал взгляд от лица Вити.

– А что мне, реветь теперь? – глухо спросил десятиклассник. – Этим я их не верну.

– Логично. Но можно было бы и пореветь.

Тишина в ответ. Новый человек напротив властного полицейского. Улыбка – пустая, восторженная и ненормальная, Аглая хлопает глазами, перебирая в пальцах яркие бусины браслета.

– Ты меня слышишь? – Милослав Викторович щелкнул пальцами перед ее глазами, но она лишь посмотрела куда-то в окно, непробиваемая и молчаливая.

– Я же вам объяснила! – взвилась Чашечка. – Это особый ребенок, с диагнозом, я могу вам принести медицинскую карту. Если Аглая не захочет, то ничего не расскажет.

– Тогда пусть она захочет, – вкрадчиво попросил полицейский.

Выдохнув, Чашечка почти простонала:

– Ей вообще нужен представитель при таких процедурах, как и всем ребятам, но ей особенно… – Учительнице хватило одного взгляда на непрошибаемое лицо Милослава Викторовича, чтобы сразу понять: все споры бесполезны. Буркнув себе что-то под нос, Чашечка взяла девушку за руки, растерла бледные ладони и улыбнулась в пустое лицо. – Аглая?.. Ты меня слышишь?

Та сжала губы полоской и уткнулась взглядом в пол, занавесив лицо топорщащимися волосами, сожженными дешевой краской.

– Глаша… А помнишь, как мы вырезали снежинки?

Помедлив, Аглая едва заметно кивнула. Милослав Викторович прищурился.

– Помнишь, как Ника тебе помогала?

– Помню… – прошелестела Аглая. Голос у нее был тусклый и невыразительный.

– А когда ты вчера в последний раз ее видела, помнишь, Глашенька?

– Помню.

– Она была в школе?

– Да.

– А вечером вы встречались?

– Нет…

– Умница. – Чашечка погладила ее светлые руки и улыбнулась с облегчением. – Ты большая умница, Глаша. Спасибо, что рассказала нам.

Полицейский фыркнул и, потеряв интерес к беседе, погрузился в свои неразборчивые записи.

– Я. Ничего. Не. Знаю. – Рустам рубил фразы, отгораживаясь от полицейского скрещенными руками. Десятиклассник отодвинулся от стола настолько, насколько вообще мог, и теперь с прищуром следил за каменным Милославом Викторовичем. Кажется, полицейский не верил ни единому его слову.

– Напомни, за что у тебя условка? – Вопрос ударил горячей кровью в голову, и Рустам, ощущая позорный румянец на смуглых щеках, глянул в пустые глаза:

– Это тут при чем?! То за воровство! Я бы никому… Я и пальцем эту дуру не тронул, хоть она и вылила на всех ведро дерьма.

Чашечка зажмурилась, видимо, ей не хотелось, чтобы полицейский узнал о вчерашней безобразной сцене в кабинете истории. Глаза Милослава Викторовича тут же вспыхнули нездоровым огнем.

– Что-что она вчера сделала?..

Рустам тоже почувствовал этот недобрый интерес и, насупившись, вновь замолчал, отворачивая лицо.

– Ничего.

– Я ведь могу и в отделение тебя отвезти, – задумчиво произнес Милослав Викторович, чуть подавшись вперед. – С матерью вместе.

– Не надо. – Рустам хотел сказать это с безразличием, но голос предательски дрогнул. Чашечка, сидящая рядом с ним, напряглась. – Она просто… истеричка.

– Объясняй.

– Она психанула. Ну… Потому что мы смеялись.

– Над чем? – Каждая фраза звучала все грубее и тяжелее, словно Милославу Викторовичу надоело вытягивать из Рустама слова. Но Рустам знал, что все это показуха, на самом деле полицейскому нравится тянуть за тонкие, рвущиеся в пальцах нитки, распутывая весь залитый кровью клубок. Полицейский давит, морально давит, показывая, что его терпение якобы на исходе. Но и Рустам не хотел сдаваться, хоть ладони и налились холодом, хоть в горле пересохло от колючего страха, а глаза противно заслезились.