Ирина Верехтина - Исчезнувшие

Обратно идти было легче, хотя – те же лесины поперёк дороги, та же Шаря, упорно отказывающаяся преодолевать препятствие самостоятельно. У кривой берёзы, изогнувшейся так, что на стволе можно было сидеть, Маша остановилась. Овраг был где-то рядом, она узнала это место. Сняла рюкзак, отстегнула лыжные крепления, села на берёзу. Шаря хватала пастью снег, Маше тоже хотелось пить, но снег есть Олег не разрешал, и она не стала. На станции купит что-нибудь.

Отдохнут – и пойдут дальше. Дальше идти легко: по болоту, потом через рощу, до лагерного забора. Маша повеселела. Дорогу от лагеря она знает, на станцию придёт засветло. Купит в магазинчике бутылку вина и согреется, поедят с Шарей мяса… Ничего. Она справится. Она умеет – справляться. Научили родители, от которых они с Олегом сбежали, как только получили паспорта. Скитались по деревням, работали на совесть, по-честному, входили в доверие к хозяевам, а потом… Потом уезжали подальше и искали других.

И она, Маша уедет. Хорошо бы вдвоем, с Олежкой, но его больше нет. На Курском вокзале поезда сквозные, доедет до платформы Каланчёвская, а там до Ленинградского вокзала рукой подать. Олег ей показывал схему. Маша запомнила названия станций: Решетниково, Завидово, Черничная, Конаковский Мох… Красивые места. И дальние. Это хорошо, потому что Галю Винник наверняка будут искать, уже ищут, а на дачах (там наверняка есть дачи) искать не будут.

Сезон скоро начнётся, без рабочих рук куркулям-богатеям не обойтись, сами работать не привыкли. Маша молодая, красивая, может, и замуж кто возьмёт. Она умеет быть полезной, много чего умеет. Не пропадёт. И Шаря не пропадёт, единственная родная душа. В порыве нежности Маша обхватила собаку за шею, обняла. Шаря не отозвалась на ласку, мелко дрожала, нюхала воздух.

Стая вышла на них бесшумно – под двумя десятками лап не хрустнула ни одна ветка. Они медленно приближались, сжимая молчаливое кольцо. Маша взмахнула палкой, крикнула грозно: «А ну, пошли отсюдова! Вон пошли! Геть!» Но собаки не испугались. Замёрзшие, оголодавшие и озлобленные, они подступали всё ближе, сужая круг и давая Маше себя рассмотреть. Страшные, с ребристыми боками и гноящимися глазами. И молчат, не рычат даже. Это молчание было страшнее всего. Машу прошиб ледяной пот.

У неё же палки! Их любая собака боится! Не боятся только домашние, небитые, они не знают, что это такое. А эти должны знать. Но палок, которыми она бешено размахивала перед собой, стая не испугалась.

Рождённые служить людям и преданные ими, они и сами предали извечный закон и больше не считали человека – ни господином, ни хозяином, ни другом. Услышав сдавленный рык, Маша от неожиданности отпустила верёвку, и глупая Шаря рванулась к сородичам, радостно виляя хвостом. Только сородичами они больше не были.

Изгнанные людьми из сытого и тёплого мира, они не верили в дружбу, не испытывали ни привязанности, ни даже любопытства. Они испытывали только голод – постоянный, сосущий внутри, отнимающий силы, доводящий до края. Шарю пожирали, соприкасаясь впалыми боками и жадно урча, отрывая куски тёплой плоти, мучительно содрогающейся. Живой. Кричать Шаря не могла: кто-то выкусил ей горло и шумно лакал кровь, мордой отпихивая собратьев.

Маша не могла смотреть, не могла дышать, и жить, кажется, тоже уже не могла.

Жить! Мысль пробилась сквозь затуманенное сознание, заставила встать, пристегнуть крепления и уходить, не оборачиваясь. Ей бы только до ручья добраться, там она снимет лыжи и пойдёт по воде, под снегом вода, собаки след не возьмут. Только бы успеть, только бы успеть…

Успела. И долго брела по щиколотку в воде, а потом и по колени, не чувствуя ледяного жгучего холода. Лыжи Маша бросила в овраге. Это была вторая её ошибка.

Стая её не преследовала, десять пастей жадно лизали красный от крови снег, подбирая ошмётки – той, что стала бы им другом (сучку кобели не тронут ни при каких обстоятельствах, даже если она укусит первой), если бы они были собаками – в том смысле, который вкладывают в это слово кинологи.

* * *

До лагеря Мария Берёза добежала, проваливаясь в снег и не чувствуя, как хлюпает в лыжных ботинках ледяная вода.

Изба полыхала. Пламя гудело, трещало, ухало. Над дорогой тянулся чёрный дым – словно прощалась с ней, не хотела улетать в небо Олежкина душа. Чёрная. Как и её. Когда они с братом впервые попробовали человечины, им просто хотелось есть. Сильно хотелось. Они работали с утра до ночи, за миску похлёбки и ночлег. Похлёбка была жидкой, в миске у Маши плавала маленькая картошина. И больше ничего. Олег выловил картошку из своей миски, добавил ей, Маша покачала головой, отказываясь, переложила картошку обратно, в братнину миску: останется голодным, как завтра работать будет?