Наташа Романова - Зло на балансе равных возможностей

Доктор, при выписке, произнес это скучным, монотонным голосом. Что у них за привычка, не смотреть в глаза? Насмотрелся, наверное, на дурочек, горько усмехнулась своим мыслям, дело то житейское, одним больше, другим меньше, сочувствия на всех не напасешься.

Депрессия долго не отпускала, видеть никого не хотелось. Через три месяца, сидение в четырех стенах опротивело, в институт не захотела, многие знали ее историю и лезли в душу, устроилась на автомойку только чтобы мать не расстраивать своим видом.

Среди людей, вроде, полегче стало. Разговорами особо не баловались, мойка одна на весь городок, очередь расписана на неделю вперед, так что с расспросами никто не приставал. Некогда разговоры разговаривать. За короткие перерывы перекусывали, перебрасывались парой фраз. Работа грязная, но денежная, это она поняла немного позже.

Фома, единственный представитель мужского пола на автомойке, разъяснил нюансы. Он работал дольше всех, командовал, составлял график работы, сдавал выручку, вроде как старшой. Стоял на кассе, вел учет услуг, деньги за проделанную работу складывал в поясную сумку. Идейный расист, знал наизусть творение Гитлера Майн кампф <���Моя борьба>. Считал себя чистым арийцем, носил черную бандану, украшенную свастикой, повязанную поверх джинсовой кепки. Такую же, джинсовую, куртку с парой десятков мотивирующих значков времен СССР. Исторические даты знал наизусть, спорил отчаянно, до хрипоты, с теми кто сомневался в правильности его знаний. Ненавидел сексуальные меньшинства, женщин, часто пил и безбожно воровал. Потрошил выручку, вынужденно отделял крохи от краденного пирога, раздавал коллегам, чтобы не сдали, кидал им по нескольку сотен. Сколько плыло в его карман, никто не знал. Любил пылесосить в салонах авто. Выполнял эту услугу особо тщательно с фанатизмом, довольные клиенты часто оставляли на чай за вылизанный ковролин. Усладой его души был перестук вытянутой из потаенной щели монетки, пока летела, билась внутри ребристого шланга, влекомая воздухом внутрь ревущего агрегата, Фома блаженно улыбался.

В конце каждой смены мыл пылесос лично. Это был особый ритуал, священнодействие. По локоть в грязных разводах, подобно старателю на прииске, шарил пальцами в мутной жиже, доставал копеечки из глубокой утробы профессионального пылесоса. Мокрые, они слипались между собой, оттирал цепкую въевшуюся грязь, жвачку и волосы. Раскладывал на белоснежном полотенце, подсушенную добычу отправлял в карман. За неделю наскребалось на пару бутылок дешевой водки.

После, шел с выручкой на задворки, заходил в дощатый, общественный, загаженный туалет, щурился от резкого запаха, мучительно складывал в уме, боялся ошибиться, считал проведенные мимо кассы машины. Утвердившись в сумме, отделял большую часть денег, делил еще раз пополам, распихивал по разным карманам левак. Резвой лошадкой мчал на мойку, хватал журнал с записями, бежал сдавать остатки директору станции под улюлюканье и смешки. Из открытых боксов доносилось:

– Себя не обделил? Свел дебет с кредитом?

И все в таком же духе. Мужики над ним откровенно ржали. Ехидные подковырки Фома пропускал мимо ушей, делал свое как в присказке: «Васька слушает, да ест» Возвращался, мысленно называл всех сексуальными меньшинствами, остаток денег делил на всех из одного кармана. Устало садился за столик в гостевой, важно трапезничал, допивал остатки паленой перцовки. Домой тянул все, что под руку попадалось: моющие средства, полотенца, полироль, складывал в изношенную, видавшую виды, сумку к опустошенным пластиковым лоткам из под еды.

Пил только на работе. Дома мать его, тридцатипятилетнего, лупила за это чем попало. Бывало, заждавшись сыночку, понимающе вздыхала шла за ним на работу. Припозднившиеся, уставшие трудяги, работники станции техобслуживания, воспринимали за развлечение, забывали куда шли, становились поодаль, наблюдали, как мать охаживала Фому, подбадривали мать, предлагали помочь.

Чаще била по толстым щекам, руками драла за кудрявый чуб. Толстозадый нацист Фома ужом вертелся на скамье, защищался, закрывался руками, в итоге падал на пол. Слезным голосом просил прощения, клятвенно обещался маминым здоровьем больше никогда не пить.

Выплеснув собственные обиды на свое одиночество, мать успокаивалась, смотрела на своего великовозрастного бутуза уже с жалостью, трогала его дрожащие щеки с лиловыми отпечатками ее ладоней. Помогала ему встать, отряхивала от грязи, одергивала задравшуюся рубаху.