Стив Даффи - За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Отужинав, долго смотрела Василиса на бабушку, спящую на огромной древней кровати. Морщины ее во сне немного разгладились, и все же кажется Василисе, будто все эти складки – пройденные пути, карта бабкина прошлого, а может, и ее, Василисина, будущего.

«Значит, и я стану такой? – подумалось девочке. – И матушка стала бы такой же, будь она жива? Хотя – так ли уж плохи эти морщины, рассказывающие, кто ты и где побывала?»

Баба-яга шевельнулась, всхрапнула и успокоилась. Шмыгнула Василиса в свою крохотную кроватку, закрыла глаза, да тут же и уснула. И впервые за много ночей не потревожила куколку.

Поднялись они еще до рассвета, позавтракали, и отвела Баба-яга Василису на конный двор.

– Что ж, поела-попила, теперь изволь отработать. Когда уеду, ты смотри – двор да конюшню вычисти, избу вымети, а после пойди в закром, возьми четверть мерки пшеницы и очисть ее от чернушки. Да ужин мне состряпай, а не то… – Тут склонилась Баба-яга к Василисе и прошептала: – А не то сама моим ужином станешь!

Захихикала девочка, нисколько не испугавшись.

– Хорошо, бабушка! Доброго тебе денечка!

– Да еще явятся мои всадницы. Числом их три. Первая – славный мой рассвет, вторая – ясный мой день, а третья – темная моя ночь. Зла они тебе не сделают, а коль позовешь – откликнутся да на помощь придут.

Забралась Баба-яга в ступу, неуклюже на дно свалилась, схватила левой рукою пест, а правой – длинное соломенное помело. Слушаясь ее приказа, ступа со скрипом поднялась в воздух и вылетела за ворота. Едет Баба-яга, пестом погоняет, помелом след заметает. Оглянулась Василиса и видит: смотрит на нее из стойл пяток лошадей – одна другой краше. «Вот чудеса. Зачем же ездить в ступе, когда лошади есть?» – подумала девочка, да только плечами пожала.

Стоило бабке скрыться из виду, достала Василиса из кармана куколку, положила перед ней несколько хлебных крошек да ложечку молока.

– Вот, куколка, возьми – попей, покушай, да горе мое послушай.

Встрепенулась куколка, ожила и проворно расправилась с угощением. Тогда говорит ей Василиса:

– Нужно мне, куколка, за день двор да конюшню вычистить, избу вымести, очистить от чернушки четверть мерки зерна, да состряпать ужин. Посоветуй, куколка, что мне делать?

– Конечно же, ужин стряпать, остальное – моя забота.

Вскочила куколка на крыльцо, подняла руки к небу и уставилась на девочку нарисованными синими глазами.

– А вот что будет дальше, того тебе лучше не видеть. Много будешь знать – скоро состаришься.

Поклонилась ей Василиса и ушла в избу. И, стряпая бабушке ужин, даже не подумала выглянуть наружу и взглянуть на бурную деятельность куколки хоть одним глазком. Есть на свете такое, чего лучше не знать. Есть в мире мудрость, что не должна приходить слишком рано.

Пробираясь по лесу, ступа почти не причиняла кустам и деревьям вреда. Баба-яга знала лесные тропы да вдобавок заметала свой след помелом, чтобы никто не смог последовать за ней и без труда найти путь к черной избушке. Не всем – ох, не всем нравилось ее место в мироустройстве…

Она, Баба-яга – женщина, которой не сломить, не подчинить никому. Детей ей больше не рожать, перед желаниями мужчин больше не склоняться, она независима, свободна от всего мира и мирских требований. Мир, перестав дорожить ею, даровал ей свободу, неведомую ни девицам, ни матерям. Только такая старуха, как она, может жить сама по себе. Лечить людей, если сможет, а если нет – помогать им уйти в последний путь без лишних страданий и страха.

Лесным людям известно, как в случае надобности подать ей знак – зовом на помощь служит красная тряпица, привязанная к забору или к привратному столбу. Оставляют и приношения, чтоб не вручать старухе даров из рук в руки, рискуя подцепить старость, которую многие, похоже, полагают заразной. Для многих она – последняя надежда; ее слишком боятся, чтобы являться к ней по собственной воле, без крайней нужды, и зачастую с этим тянут слишком долго. А после скорбящие о покойных считают причиной их смерти вовсе не собственное бездействие, а злую волю старой карги, жадной до чужой жизни, питающей себя чужими живыми соками. Бессмертная, она для них чужда и непонятна, вот они и думают, что ее вечная жизнь вскормлена на их жизнях.

Когда же ей удается спасти чью-либо жизнь, страх не проходит. Людская благодарность становится странным загнанным зверем, попавшимся в капкан мелочных тревог – мыслей о том, будто (как это ни неразумно) цена ее помощи слишком высока. Раз за разом она твердит себе, что ей пора бы привыкнуть, приучиться к причиняемой всем этим душевной боли. Но вот – не выходит привыкнуть, и, похоже, не выйдет никогда. Вдобавок, страшно подумать, в кого она может превратиться, сделавшись бесчувственной. Боль хотя бы дает понять, что она все еще хоть немного, да человек – пусть не обычный смертный, но и не холодный, как камень. Порой это служит утешением.