Альбина Нури - Пассажир своей судьбы

В душе шевельнулось раздражение: соседские бабки нам с матерью теперь все кости перемоют. Может, сказать старой ведьме что-то, чтобы отбить желание молоть языком? Нет, только хуже сделаешь.

– Здравствуйте, – буркнул я.

– Далеко собрался? – не отставала Гульназ-апа.

Сама напросилась.

– Вы же подслушивали, так чего спрашивать?

Пока соседка подбирала слова для ответа, я уже завернул за угол дома.

Прежде чем отправиться на вокзал, зашел в магазин и купил бутылку водки. Уже на кассе подумал: а вдруг в вагон со спиртным не пустят? Но не тащить же ее обратно? Засунул на самое дно сумки и побежал на остановку.

Автобусом было бы быстрее, но я предпочел поехать на трамвае.

Движение по рельсам, когда нельзя свернуть куда вздумается; вагончик, который со звоном катится вдаль – во всем этом есть нечто мистическое. Неотвратимость, предопределенность пути казалась мне странно притягательной. Ты делаешь выбор, забираясь на подножку, – а дальше уже ничего от тебя не зависит: ты следуешь туда, куда проложены пути.

Но при этом в любой момент можешь соскочить, если покажется, что ведут они не в ту сторону, – и это вселяет надежду.

Ладно, ерунда все это.

– Несколько дней ехать! Трястись через всю страну! Что там делать-то, в поезде этом? Водку пить?

Мамино умение думать о хорошем, видеть во мне только лучшее всегда меня умиляло. Интересно, почему сразу водка? Что я, алкаш подзаборный? Когда я задал ей этот вопрос, мать махнула рукой и заявила, что знает меня как облупленного. И это притом, что она и пьяным-то меня видела всего два раза! Я разозлился, и мы в очередной раз поцапались.

Но бутылку я все равно купил. Не потому, что хотелось напиться, а просто потому… Понятия не имею почему! Чтоб была.

«Получается, мать оказалась права?» – с ехидцей осведомился внутренний голос, но я приказал ему не лезть не в свое дело.

Трамвайный вагон был полупустым. Я сунул в уши наушники, включил музыку и уселся у окна – ехал и глядел по сторонам.

Туристы любят Казань: она отличается от других российских городов необычным сплавом восточной пышности, размаха и западной лаконичности. Я люблю Казань и горжусь ею, но сейчас город, в котором я прожил всю жизнь, казался мне немножко чужим. Он уже не принадлежал мне, как и я – ему.

Люди шли по улицам, переходили через дороги, ныряли в подземные переходы. Они спешили, были заняты – их ждали дела, а меня здесь уже ничего не держало. Город отталкивал меня, отторгал, выдавливал из себя, и это причиняло боль. Мне казалось, я только в эти минуты по-настоящему увидел его, разглядел, впустил в сердце.

Казани больше тысячи лет, и мне вдруг показалось, что за всю эту тысячу не было здесь человека, который был так растерян, как я сейчас. В одном мать точно права: я хотел того, чего мне почти наверняка не получить. А принять то, что имею, не мог.

Впрочем, с этим я уже свыкся. Прислушавшись к себе, понял, что чувствую себя так паршиво в основном потому, что плохо расстался с матерью. Вроде и не поругались – хуже бывало. Но ее стойкое нежелание отпускать меня угнетало. Поневоле начинаешь сомневаться: а туда ли я еду? Оно мне точно надо?

Раньше думалось, что стоит мне вырваться из-под ее опеки, как я испытаю невиданное облегчение. Меня выводили из себя нравоучения, нотации и бесконечные придирки: не то сказал, не туда положил, не вовремя вернулся. Количество «не» зашкаливало! Неумеха, недотепа, невежливый, невнимательный, неаккуратный и прочая, и прочая. На ближайшие три месяца (а может, и на больший срок) я избавлен от этого давления, так где же она – легкость?

На вокзал я примчался, как говорится, впритык, за несколько минут до отправления поезда. Длинная толстобрюхая зеленая змея замерла у перрона, и люди с тюками и чемоданами загружались в ее чрево. Мой вагон – четырнадцатый, ближе к хвосту.

Пробегая мимо скамеек на перроне, я обратил внимание на надпись на одной из них, надпись гласила: «Любовь моя Владик». Некоторые люди не могут спокойно пройти мимо любой мало-мальски подходящей поверхности, чтобы не оставить автограф. Я где-то читал, что это тяга к увековечиванию себя, желание оставить хоть какой-то след. Интересно, когда писали «Владик», что имели в виду – парня с таким именем или город Владивосток?

На перроне стояла проводница, невысокая полная женщина с шапкой мелких кудряшек, выкрашенных в красно-коричневый цвет. Круглое лицо было усыпано коричневыми веснушками. Я подал ей билет, она чиркнула по мне усталым равнодушным взглядом и пропустила в вагон. Водка осталась со мной: никто не собирался устраивать обыск.