Николай Басов: Урюпинский оборотень

– Ты чего не спишь? – спросил вдруг Колядник.

Рыжов вздохнул.

– Привычка. Ты и сам такой.

– Заметил, – Колядник усмехнулся. – Посты, дозоры, опять же, любой ко мне может ввалиться с докладом… Привычка, говоришь? Согласен. – Он помолчал, снова пощелкал своим наганом. – Ничего, скоро войне конец, тогда отоспимся. Тогда другая жизнь начнется, не то что нынче.

– Ты вообще мало спишь, – заметил Рыжов. Не с осуждением сказал, скорее, с сомнением, словно бы недоумевал, как можно не спать тут, в тылу.

Колядник посмотрел на него, молча, чуть повернувшись к лампе, расстегнул гимнастерку. И тогда между пуговицами и петлями ворота вдруг страшно и глубоко оказался шрам. Да такой, что Рыжов не поверил глазам, не могут люди после таких-то ран выживать, почти на палец волосатая, мускулистая грудь Колядника проваливалась в тело. И еще видно было, что ребра тоже подрезаны, будто грудины, обычной для человека, вообще у него не осталось. Рыжов тихо присвиснул.

– У Козлова достали, – хрипло, возможно, стесняясь, проговорил Колядник. – Мамонтовцы.

Рыжов только кивнул. Да что тут скажешь, след шашки – его каждый, кто брал в руки это оружие, увидит. А тот, кто сам рубил, тому и пояснять не нужно. Все же он заметил:

– Концом получилось, все же неверный удар.

– Я и не помню, как вышло. Очнулся уже зашитый. Доктор у нас был толковый, еще с империалистической, его потому и не расстреляли в свое время, хотя много чего привык он говорить, не стеснялся… Контрик – не контрик, а солдаты трогать его не позволяли. Да и матросы у нас были, черноморцы, те тоже за него горой стояли. Он и спас.

– У нас докторов не было, – сказал Рыжов. – У нас с такими ранами… Тебя бы и в лазарет не понесли.

– Я их, контру проклятую, – Рыжов говорил сквозь зубы, отчего не все слова звучали, как обычно у него, ясно и верно, – рвать готов, мне ничего не жаль, только бы… – Он замолк, аккуратно вставив патроны, убрал револьвер в кобуру. Договорил уже без этой сжатой, как пружина, внутренней ненависти. – Что бы хоть когда-нибудь пожить спокойно.

Рыжов посмотрел на него в упор, оценивая.

– Это когда было?

– Прошлым сентябрем, – Колядник стал скручивать себе покурить, как все у него получалось, ловко и красиво. – Только в феврале из госпиталя вышел, уже в Туле. Хороший город Тула, – видимо, все же с недосыпа мысли у него скакали. Такое с людьми бывает.

– И сразу сюда направили?

– Я хотел ближе к дому, к Архангельску. Или хотя бы в Петрозаводск, или в Питер. Нет, говорят, нужен тут. Ну, раз нужен…

– А с фронтом что? – спросил Рыжов.

И сам не мог разобраться, потому спрашивает, что стыдится, что сам не на фронте, или потому, что привык вопросы задавать, привык учитывать разные обстоятельства и людей… Да, проверяет их на правду. Хотя, что же этого-то Колядника проверять, он из чона, это он может Рыжова проверить, и очень даже запросто.

– Для настоящей рубки уже не гож. – Колядник хмуро улыбнулся сквозь дым своей цигарки, и закончил разговор почти командуя: – Ну все, Рыжов, спать.

А Рыжов и не протестовал. Кто же будет протестовать, когда глаза от усталости слипаются?

Почти весь день Рыжов провел с отцом Виктором. Ходили по пожарищу, рассматривали бутылку, стены и даже остатки книг, которые сгорели. Хотя, конечно, смотреть особо было не на что. Ну, сгорели шкафы, утварь там какая-то… Ничего, вроде бы, особенного. Но Рыжов думал, перебирая эти обгоревшие книги, утварь, и переговаривался с Виктором. Он оказался человеком словоохотливым, хотя и поглядывал на Рыжова недоверчиво. Или неодобрительно, словно бы не понимал, как он, Рыжов, может так-то вот думать, и такие вопросы задавать.

А спрашивал Рыжов все больше вещи обыкновенные, кто тут самый древний из стариков остался, кто больше всего на свадьбах сидел, или, предположим, где сваха какая-нибудь осталась? Свахи-то, не просто с кумовьями разъезжают, они знают всех и все, и кто с кем, да как, да под каким соусом, и что из этого вышло, какие дети получились, как дети эти потом по жизни шагнули… Живая память – вот что такое свахи.

Но не получалось у Рыжова, отец Виктор рассказывал немало, но почему-то не то, что нужно. И сваху назвал только одну, которую можно было бы расспросить, но ее из станицы кто-то из родни увез от греха подальше, когда донцы из Урюпинска перед Красной армией эвакуировались. Но тогда многие казачьи семьи эвакуировались, некоторые после вернулись, когда поняли, что далеко не уйдут, или вообще не уйдут от вала вооруженной, атакующей и непобедимой красной силы.