Дмитрий Скирюк - Блюз чёрной собаки

За окном стемнело. Каруселька магнитолы деловито щёлкала, меняя диски. Коэна сменил Марк Нопфлер, Нопфлера — Майк Олдфилд («Сколько их там у тебя?» — спросил я. «Семь!» — с хитрецой в глазах сказал Виталик и начертил табачным дымом в воздухе семёрку), чай в стаканах сменился чёрным кофе, в раскрытую форточку тянуло ветром, табачный дым завивался слоями, а мы всё перебирали бумаги.

Честно говоря, сперва я хотел ограничиться одними гитаристами, но прочие музыканты не хотели отставать. С гитары только начинался отсчёт рок-н-ролльных смертей и увечий, как сольных, так и «внутригрупповых», получивший с лёгкой руки Виталика глумливое название «Жизнь за царя». Естественно, все умирают, такова жизнь, но некоторые смерти, прямо скажем, вызывают странные ассоциации.

Концов тут было не сыскать, хотя начало положил, наверно, Роберт Джонсон — легендарный чернокожий блюзмен. В его жизни многое неясно: Джонсон был незаконнорожденным, отец неизвестно кто, у него был жестокий отчим, три или четыре раза он менял имя, женился в семнадцать и через год овдовел. Юнцом он околачивался в Робинсонвилле, в компании Сона Хауса, Вилли Брауна и других титанов дельты Миссисипи, — и постоянно просился на сцену. Пару раз ему предоставили такую возможность. Оказалось, Джонсон посредственно играет на губной гармошке и уж совсем любительски — на гитаре, не умеет петь и начисто лишён чувства ритма. В девятнадцать лет он вдруг исчез. Когда год спустя он снова появился в городе, его по-прежнему никто не принял всерьёз. Но в перерыве музыканты вышли покурить и тяпнуть вискаря — и вдруг услышали звучащий из пустого зала дикий, фантастический по силе блюз! Все опрометью кинулись обратно — и выронили сигареты: на сцене сидел Джонсон и играл как никому и не снилось. Старые блюзмены были потрясены. Меньше чем за год неуклюжий подросток превратился в обаятельного виртуоза, затмевавшего всех и вся. Поползли слухи, будто Джонсон встретил дьявола и продал ему душу за умение играть блюз. Культура чёрной Америки, замешанная на шаманстве, христианстве и сантерии, не признавала иного объяснения: ведь что-то случилось в те несколько месяцев, когда Джонсон якобы жил со своей семьёй в Хейзелхерсте! Джонсон не скрывал, что общался с дьяволом посредством вуду; так он достиг ритуального выхода за пределы своих естественных возможностей, что позволило ему совершить невероятный прыжок из подмастерьев в мастера. Он колесил по стране, возникая то здесь, то там, как привидение; «чёрный денди» в щегольском костюме, в шляпе и при галстуке, с неизменной сигаретой в углу рта, он сам был как дьявол и бравировал этим, когда пел: «Заройте моё тело на обочине шоссе, чтоб мой старый злой дух мог вскочить в автобус и поехать». Холодок пробирал от его строчек: «Я и дьявол ходим рядом, я и дьявол, о-о! ходим рядом, и я изобью свою женщину всласть!»

Все здесь сыграло свою роль — и загадочное превращение из ученика в мастера, и годы одинокого блуждания, без друзей, гонимым, одержимым, и полдюжины различных историй о его смерти, тайна которой прояснилась совсем недавно… Его боялись и боготворили. Порой его видели одновременно в разных городах, далёких друг от друга (а спутать его игру с чужой было немыслимо!) — он играл в насквозь прокуренных дешёвых клубах «баррель-хаус», в негритянских кабаках, наставлял рога всем мужикам направо и налево и записывал песни на дешёвых маленьких винилах «race records» — их в итоге набралось двадцать девять, этих блюзов, и каждый был сырым, грубым и прекрасным, как неотшлифованный бриллиант. Умер Джонсон в 1938 году, «корчась на полу и воя как собака», когда очередной ревнивый муж угостил его стаканчиком отравленного виски. Ему было двадцать семь.

Сказать, что блюза не было до Джонсона, значит соврать, но именно Джонсон добавил в него ту толику безумства, каплю запредельной чёрной мистики, после которой эта музыка не могла остаться прежней. Его записи — библия для всех, кто надумал играть блюз. Роберт делал на гитаре то, что до него никогда никто не делал. Странные, резкие звуки его голоса — то басовое рычание, внезапно срывающееся фальцетом на визг, то вопли и гнусавые причитания, его песни о сексе и бессилии, о дьявольских сделках с совестью и мужском бахвальстве, полные беспричинных проклятий и грубой чувственности, сопровождаемые тяжёлыми, яростными ударами по струнам гитары, звучащей как два или даже три отдельных инструмента, со сдавленным подвыванием, ритмы буги-вуги и мелодии, гонящие его мрачные тексты прямо по пустынному шоссе куда-то на запад от Мемфиса, — всё это поражает и сейчас, а тогда… Многие до сих пор всерьёз упорно ищут легендарный Перекрёсток, на котором Джонсон заключил свою сделку. Есть даже фильм про эту историю — мистический, слегка наивный, густо замешанный на блюзе, горечи потери и любви.